«Фридолин», — прерываю я его, — «построй полк». Я больше не могу сидеть и все это слушать. Но не будет ли еще хуже, если ты сделаешь то, что собираешься... Что ты можешь сказать своим людям? Они никогда не видели тебя отчаявшимся, но сейчас ты в самой пучине... Фридолин прерывает мои мысли: «Полк построен». Я выхожу. Мой протез не позволяет мне идти надлежащим образом. Солнце сияет во всем своем весеннем великолепии... там и здесь легкая дымка серебристо мерцает вдалеке ... я останавливаюсь перед строем.
«Мои боевые товарищи»! ...
Я не могу продолжать. Вот стоит моя вторая группа, первая расквартирована в Австрии... неужели я никогда их больше не увижу? И третья — в Праге... Где они сейчас, когда я так хочу их видеть вокруг меня... всех... и тех, кто выжил, и мертвых...
Стоит сверхъестественная тишина, все глаза устремлены на меня. Я должен что-то сказать.
«... после того, как мы потеряли так много друзей... после того, как пролито столько крови дома и на фронте... непостижимый рок ... лишил нас победы... мужество наших солдат... всего нашего народа... было беспримерным... война проиграна... я благодарю вас за вашу верность, с которой вы... в этом полку... служили своей стране...».
Я пожимаю руки всем по очереди. Никто из них не произносит ни слова. Безмолвные рукопожатия говорят, что они понимают меня. Когда я ухожу прочь в последний раз я слышу, как Фридолин командует:
«Равняйсь»!
«Равняйсь»! — для многих, многих наших товарищей, которые пожертвовали своими молодыми жизнями. «Равняйсь»! для нашего народа, для его героизма, равного которому нет в истории. «Равняйсь»! — для самого прекрасного наследия, которое мертвые когда-либо завещали потомкам. «Равняйсь»! — для стран Запада, которых они старались защитить и которые сейчас заключены в роковые объятия большевизма...
* * *
Что нам сейчас делать? Закончилась ли война для «Иммельмана»? Неужели мы не дадим немецкой молодежи повод гордо вскинуть однажды головы и не сделаем какого-нибудь последний жест, например, не спикируем всем полком на вражеский штаб или другую важную военную цель и такой смертью не поставим достойную точку в списке наших боевых вылетов? Весь полк будет со мной, как один человек, я уверен в этом. Я ставлю вопрос перед группой. Ответ «нет»... возможно, это правильно... достаточно уже мертвых... и может быть, у нас будут еще другие миссии.
Я решил возглавить колонну, которая идет на запад. Это будет очень длинная колонна, потому что все соединения под моим командованием, включая зенитчиков, должны следовать вместе с наземным персоналом. Все будет готово к шести часам и затем мы тронемся в путь. Командир второй эскадрильи получает приказ подняться в воздух и со всеми самолетами лететь на запад. Когда коммодор узнает о моем намерении вести колонну, он приказывает мне, из-за моей раны, лететь на самолете, в то время как Фридолин возглавит марш. Под моим командованием остается эскадрилья в Рейхенберге. Я больше не могу связаться с ней по телефону, так что мне приходится лететь туда вместе с Ниерманом чтобы проинформировать их о новой ситуации. «Шторх» плохо набирает высоту, а мне она нужна, потому что Рейхенберг находится по ту сторону гор. Я приближаюсь к аэродрому со всеми предосторожностями, со стороны долины. Вид у него какой-то заброшенный. Поначалу я никого не вижу и подруливаю к ангару с намерением воспользоваться телефоном в диспетчерской. Я как раз вылезаю из «Шторха», когда раздается страшный взрыв и ангар взлетает на воздух у меня на глазах. Инстинктивно мы падаем ничком и ждем града камней, которые проделывают несколько дырок в крыле, но нас не задевают. Рядом с диспетчерской загорается грузовик с ракетами и они взлетают в воздух, сверкая всеми цветами радуги. Символ катастрофы. Мое сердце начинает кровоточить только при одной мысли об этом. Здесь никто не ожидает моих новостей о том, что все кончено, по всей вероятности они получили это известие откуда-то еще.
Мы карабкаемся в наш искалеченный «Шторх» и после бесконечно долгого разбега самолет измученно поднимается в воздух. Мы летим назад, в Куммер, следуя вдоль той же самой долины. Все заняты сборами, порядок следования назначен самый выгодный, с точки зрения тактики. Зенитные орудия рассредоточены по всей длине колонны так, чтобы они могли прикрыть ее в случае атаки, когда возникнет такая необходимость, если кто–то попытается остановить наш марш. Наша цель — оккупированная американцами Южная Германия.
После того, как колонна тронулась, все остальные, кроме тех, кто хочет дождаться моего взлета, полетят кто куда, многие из них получат шанс избежать плена, если смогут приземлиться где-то неподалеку от своих домов. Я не смогу так поступить, я намереваюсь приземлиться на аэродроме, оккупированном американцами, потому что моя нога требует медицинского вмешательства, так что идея где-то спрятаться отпадает. Кроме того, меня может узнать множество людей. Я не вижу причин, почему бы мне не сесть на обычном аэродроме, в надежде, что солдаты союзников будут обращаться по-рыцарски даже с побежденным врагом. Война окончена и поэтому вряд ли меня будут арестовывать и надолго задерживать, я думаю, что через короткое время всем разрешат идти по домам.
Я стою, наблюдая за погрузкой колонны, когда слышу гул высоко над нами. Это пятьдесят или шестьдесят русских бомбардировщиков, «Бостоны». Я едва успеваю подать тревогу, как на нас начинают со свистом сыпаться бомбы. Я лежу на дороге, прижимая к себе костыли и думаю, что если эти парни будут хорошо целиться, у нас, при такой скученности, будут огромные потери. Вот уже слышен грохот разрывов, бомбовый ковер ложится прямо в центре города, в километре от дороги, на которой выстроилась наша колонна. Бедные жители Нимеса!
Русские заходят еще раз. Даже со второй попытки они не могут попасть в колонну. Вот машины тронулись. Я смотрю последний раз на мою часть, которая семь лет была моим миром и всем, что для меня имело значение. Сколько крови пролитой за общее дело, скрепило нашу дружбу! Я отдаю им честь в последний раз.
* * *
К северо-западу от Праги, неподалеку от Кладно, колонна натыкается на русские танки и очень сильную воинскую часть. Согласно условиям перемирия, все оружие должно быть сдано. Невооруженным солдатам гарантирован беспрепятственный проход. Проходит не так много времени после сдачи оружия, когда чехи нападают на наших беззащитных людей. По-зверски, с отвратительной жестокостью, они безжалостно убивают немецких солдат. Только немногие способны пробиться на запад, среди них мой молодой офицер разведки, лейтенант Хауфе. Остальные попадают в руки чехов и русских. Среди тех, кто становится жертвой чешского терроризма — мой самый лучший друг, Фридолин. Безмерная трагедия, что ему пришлось встретить такой конец уже после того, как война закончилась. Как их товарищи, отдавшие свои жизни в этой войне, они тоже становятся мучениками германской свободы.
Колонна тронулась и я возвращаюсь на аэродром Куммер. Катшнер и Фридолин все еще стоят рядом со мной, затем они садятся в машину и уезжают навстречу своей роковой судьбе. Шесть других пилотов настояли на том, чтобы лететь на запад вместе со мной, мы пилотируем три Ю-87 и четыре ФВ-190. Среди них командир второй эскадрильи и лейтенант Швирблатт, который, как и я, потерял ногу и тем не менее проделал в последние неделю огромную работу по уничтожению вражеских танков. Он всегда говорит: «Танкам все равно, с одной ногой мы их уничтожим, или с двумя»!
После тяжелого прощания с Фридолином и Катшнером, — мрачное предчувствие говорит мне, что мы никогда больше не увидимся, — мы взлетаем последний раз. Странное и неописуемое чувство. Мы прощаемся с нашим миром. Мы решаем лететь в Китцинген, потому что мы знаем, что там большой аэродром и следовательно, как мы подразумеваем, сейчас он занят американским воздушным флотом. В районе Сааца мы вступаем в воздушный бой с русскими, которые внезапно появляются из дымки и надеются, опьяненные победой, сделать из нас фарш. Но то, что им не удалось сделать за пять лет, им не удается сделать и сегодня, во время этого последнего боя.
Мы приближаемся к аэродрому с востока, напряженно гадая, будут ли стрелять по нам, даже сейчас, американские зенитки. Впереди уже виднеется большое летное поле. Я инструктирую своих пилотов по радиотелефону, что они могут разбить свои самолеты при посадке, мы не собираемся передавать в руки американцев еще пригодные к бою машины. Я приказываю отсоединить шасси и затем сорвать их при пробежке на большой скорости. Лучшим всего было бы резко затормозить одним колесом и со всей силы нажать на педаль с той же стороны. Я вижу толпу солдат на аэродроме, они выстроены как на параде — вероятно это что-то вроде парада победы — над ними развевается американский флаг. Сначала мы низко пролетаем над аэродромом, чтобы убедиться в том, что зенитки не будут стрелять по нам при посадке. Некоторые участники парада смотрят на нас и неожиданно видят немецкую свастику над своими головами. Они тут же бросаются на землю. Мы приземляемся в соответствии с моим приказом. Только один из наших самолетов делает мягкую посадку и заруливает на стоянку. Сержант из второй эскадрильи, пилотировавший этот самолет, вез в хвосте своего самолета девушку и испугался, что в случае посадки на брюхо, ущерб будет причинен не только самолету, но и его бесценному грузу. «Конечно», он первый раз ее увидел, так уж случилось, что она стояла одиноко на краю аэродрома и не хотела попасть к русским. Но его товарищи знают лучше.
