«Пикируют, как самолеты, — подумал Циммерман. — Еще долбанут клювом».
По всей вероятности, вороны отгоняли его от места, куда вывалился из гнезда вороненок.
Командира батальона Циммерман нашел в ровике. Гауптман стоял спиной и внезапно повернулся, взглянул в упор — Циммерман знает эту его привычку оборачиваться и ловить чужой взгляд. И еще знает, что гауптман имеет Железный крест за Одессу, что он непреклонен, жесток и надменен и ненавидит женщин.
Циммерман вручил пакет. Гауптман надорвал конверт, прочел, обернулся, перехватил взгляд солдата:
— Ты свободен. Ступай!
Демонстрируя безукоризненную выправку, Циммерман отдал честь и повернулся через левое плечо.
День прошел, бесконечно томительный, и к вечеру темнота всплыла над нейтральной полосой, закачалась, как волны. Покуривая у входа в бункер сигарету и вглядываясь в эту темноту, Циммерман подумал, что именно в ней, в темноте, он отыщет правильную дорогу, которая уведет его от позора, преступлений и смерти. Он уйдет от всего того, за что придется расплачиваться немцам.
Унтер-офицер Вагнер громыхнул дверью, рявкнул в ухо:
— Эй, Циммерман, собирайся на пост! Да поторапливайся, сволочь!
* * *
Захарьев сказал Быкову:
— А ты, парторг, прав. Разные попадаются фрицы. Вот на участке соседней роты немец сдался и разведчика нашего вызволил… Так что твоя правда: в бою убивай, а сдался — другой разговор.
— Да, да, — рассеянно сказал Быков. — Конечно.
— Я слышал, перебежчик — рабочий?
— Да. Токарь.
— И социал-демократ?
— Ну, теперь его и в коммунисты произведут, — сказал Быков устало и, помолчав, добавил: — А знаешь, Владимир Иваныч, я нынче весть получил с Псковщины, жила там братухина семья. Брат-то погиб на фронте, аж в сорок первом, а жену, детишек, стариков в оккупации немцы-каратели заживо сожгли в избе. И нынче стал я круглый сирота, никого из родичей не уцелело…
В 427-м полку произошло ЧП. Суть его такова: во время наступательных боев полк должен был к исходу дня овладеть деревней Борщевка, но задачи не выполнил. Деревня висела над флангом, сковывала продвижение. Дугинец позвонил командиру 427-го, тот комбату, а комбат — командиру роты, которая, собственно, и атаковала Борщевку. Но… деревню взяли только на другой день, когда подоспела подмога. Командир роты объяснял сегодня Дугинцу:
— Товарищ генерал, без помощи мы не взяли бы деревню. Дали подкрепление, прибавили артогня — и взяли её.
А командир полка говорил:
— Товарищ генерал, налицо неповиновение и грубейшее нарушение Боевого устава пехоты Красной Армии. В уставе прямо записано… вот глава тринадцатая, раздел второй, параграф четыреста девяносто один… черным по белому: «В случае неуспеха атаки рота закрепляется на достигнутом рубеже. Командир роты обязан привести роту в порядок и, не ожидая помощи, собственными средствами повторить атаку, упорно добиваясь уничтожения противника и выполнения своей задачи». Я подчеркиваю, товарищ генерал: не ожидая помощи, собственными средствами. А лейтенант Евстафьев, видите ли, требует артогня, взвод автоматчиков и прочее, тогда он соизволит атаковать, разгильдяй!
— Не нужно энергичных выражений, майор, — сказал Дугинец. — Что же получается? Провела рота атаку — неудача, потери. Повторила — опять неудача, новые потери. В третий раз атака — опять неудача, еще большие потери. В четвертый… Эдак можно начисто обескровить роту.
— Но… товарищ генерал, — забормотал майор, вертя красную книжечку устава, — положения устава утверждены лично Народным комиссаром обороны… Вот приказ, черным по белому: девятого ноября тысяча девятьсот сорок второго года, номер триста сорок семь…
— Да, нарком ввел устав в действие. Но прочитайте пункт четвертый приказа… Дайте я прочту: «Четыре. Указания устава надлежит применять, строго сообразуясь с обстановкой». Стало быть, устав надо использовать творчески.
— Но… товарищ генерал… Творчески — это понятие растяжимое…
Майор бормотал, и на лице его проступали волнение и напряженность. Долго беседовал с ним Дугинец, кажется — убедил.
Из 427-го Дугинец поехал в шарлаповский полк, на слет сержантов.
Было за полдень, в солнечном небе белые облака — натуральные и белые облачка — от разрывов зенитных снарядов. Пригревало, клонило в сон: так-то на пороге старости — ночью маешься бессонницей, днем зеваешь, вздремнуть бы! Но Дугинец отгонял сонливость, поторапливал шофера: хотелось поспеть на слет, послушать выступления.
В полку встретил Шарлапов, проводил на поляну — сержанты сидели на траве, поджав ноги. С краю поляны столик и скамейки, на которых восседал президиум. Дугинцу очистили местечко в первом ряду, у столика, но он уселся во втором, потеснив младшего сержанта. Дугинец посмотрел на соседа сбоку и узнал: Пахомцев, из роты Чередовского. Вручал ему медаль за танк.
Дугинец взглядом остановил наклонившегося к нему Шарлапова, повернулся к выступавшему, чтобы лучше слышать. Выступал жилистый казачок — усы колечком и чуб из-под пилотки, — старший сержант. Выгибая грудь, размахивая руками, он бойко сыпал:
— Разрешите продолжать, товарищ комдив? Есть, продолжать! Товарищи сержанты, что заглавное в бою? Заглавное в бою — лупи фрица в хвост и в гриву! Вот, доложу вам, была обстановочка: так — фрицы, так — мы. Я говорю своим бойцам: попрут танки — лупи в хвост и в гриву! Ну, выполз танк, я его хрясь из ПТР, аж спицы посыпались!
— Что посыпалось? — спросил Дугинец.
— Спицы, товарищ комдив!
— У танка — спицы? Это что тебе, карета? — Дугинец говорил сердито, но среди сержантов по поляне прошелестел смешок: — Ты, старший сержант, давай по-деловому, без крика: как расчет приспособился к местности, известно ли было танкоопасное направление, какой марки был танк, с какого расстояния ты стрелял, куда целил, какие уязвимые места у этого танка и знают ли их твои солдаты. Передаешь ли им свой опыт, есть ля в расчетах ПТР взаимозаменяемость…
— Есть, по-деловому, товарищ комдив, — сказал старший сержант и перестал размахивать руками и трясти чубом.
Сергей Пахомцев смотрел на слинявшего на глазах казачка и поеживался: «Вот так и меня может командир дивизии прервать».
Сергея вызвали в батальон, сказали: «Собирайся на слет, в полк. Ты грамотный, выступишь. Готовь конспектик». Здесь, на слете, ему сказали: «Будешь выступать восьмым, после Кривоплясова. Жди». И он ждет, поеживаясь и холодея.
За столиком объявили:
— Слово имеет младший сержант Никулинцев. Подготовиться сержанту Кривоплясову.
После Кривоплясова — он, Пахомцев. Вспотели ладони, зачесались, чесотка с перепугу напала. Никулинцева слушают внимательно, и генерал слушает. Наверно, что-то дельное, но Сергей плохо разбирает его речь — в висках стучит кровь, мысли теснятся, путаются.
Аплодисменты уходящему от столика Никулинцеву. Машинально хлопает и Сергей, не отрывая глаз от председательствующего. Стихают аплодисменты, и тот говорит:
— Товарищи! Поступило предложение — дать слово сержанту Кривоплясову, поскольку он уже объявлен, и на этом прекратить прения по докладу командира полка. Нет возражений?
Поляна с радостным единодушием гаркает: «Нет!», и Сергей, позабыв о высоком соседстве, что есть мочи кричит из президиума: «Возражений нет!»
Сергей хлопал и думал, что к Наташе он все равно завернет, хоть и понимал, что уйти надо будет тайком — никто его в санроту сейчас не отпустит.
Председательствующий объявил слет закрытым. Сергей шмыгнул в лесок. За этим леском еще лесок, а там и санрота!
Он шел и оправдывался: во-первых, мог задержаться в полку, говорят, приехал военторг, во-вторых, шагать буду ходко, выгадаю время, в-третьих, у Наташи не задержусь — взгляну, и все.
В расположении санроты было оживленно, шумно. Возле палаток бродили легкораненые; степенно, величая друг друга на «вы», переругивались два пожилых санитара; в крайней палатке Шарлапова кричала в телефон: «Вы мне говорите… Я вам говорю!» За палатками на корточках сидел боец-уйгур с перебинтованным запястьем и заунывно тянул песню без слов — одни горловые звуки.
Увидев Сергея, Наташа остановилась. И Сергей смущенно пробормотал:
— Здравствуйте.
— Вы?! Ну, проходите же…
— Я только на минутку.
Наташа засуетилась, покраснела:
— Я свободна. Пойду провожу…
Они углублялись в лес. С еловых веток тянулись к ним паутинки бабьего лета. Закатное солнце разбрызгивало желтизну, и облака были желтые. Небо гудело: наши бомбардировщики, сопровождаемые верткими «ястребками», эскадрилья за эскадрильей, держали курс на Смоленск. Оттуда, с запада, со стороны Смоленска, — канонада.
Тропинка узкая, и Сергей с Наташей сталкивались локтями, бедрами. Шли молча: Наташа — опустив голову, Сергей — торжественно сосредоточенный, будто прислушивался к тому, что рождалось в нем, когда он ощущал ее близость,
