До того, как закончился его второй срок, он совершил еще одно преступление — бежал из колонии. Поскольку дело было зимой, прихватил для тепла бушлат воспитателя. За это ему дали три года и перевели в ИТЛ — Владимиру Петрову исполнилось шестнадцать.
В лагере среди взрослых он сразу занял «свое место», — так выразился авторитетный вор по кличке Бык, тянувший в лагере пятый срок. Он же заверил Петрова, что отступать ему некуда — судьба определилась. И Петров — теперь уже не Петров, а Шкет — ему поверил.
* * *
В Сибири осень — основное время побегов заключенных. Весной бегут те, у кого крыша поехала, летом — фраера и малолетки. Зимой не бежит никто. Зимой зэк спокойно лежит на нарах и ждет трех событий — амнистии, актирования и окончания срока. Другое дело — осень. Те самые две недели, когда мороз уже сковал тонким льдом речки и болота — главное препятствие для беглеца. А снег еще не лег или лег, но пока еще тонким слоем, когда кладовые белок и бурундуков полны орехов и сушеных грибов, когда на ветках облепихи золотятся ягоды, а в замерзшем болоте в зеленой траве притаилась клюква…
За свою недолгую жизнь Шкет бежал четыре раза. Первый раз весной. Тогда он был молод, глуп и кровь в нем играла. От того побега осталась память — белый, никогда не загорающий рубец на спине. Старшина Огневой зачем-то полоснул его солдатским тесаком вдоль хребтины, когда он, Шкет, стоял, подняв руки, по колено в болотной воде, а вокруг на кочках теснились стрелки, и собаки заливались лаем в опасной близости. Когда сержант Скоков — самый старый в команде и самый справедливый, по мнению зэков, — скомандовал ему «шагом марш!» и Шкет сделал шаг и ступил на твердую почву, Огневой вдруг выхватил тесак и полоснул им зэка вдоль спины, одним ударом разрезав телогрейку, клифт и рубаху…
Когда окровавленного беглеца солдаты волоком притащили к вахте, он был без сознания. Лепило из бывших зэков, после отбытия срока оставшийся в лагерной больнице (когда-то профессор Финогенов — по-лагерному Финоген), сказал, что, слава Богу, никакие важные центры не задеты, но крови потеряно много.
В больничке Шкет провалялся с неделю — на нем все заживало, как на собаке. Вообще-то, надо бы дольше, но без мастырки[30] дольше не прокантуешься, а Финоген мастырщиков вычислял запросто и выгонял из больнички.
— Коек для натуральных больных нет, а вы тут косите…
Мести блатных он не боялся, как не боялся никого на свете. Его лагерный срок исчислялся двадцатью годами. Финогена посадил сам Дзержинский. Сначала они вместе отбывали каторгу, и Финоген лечил Феликса сначала от триппера, потом от туберкулеза, затем пути их разошлись. Причиной послужило то, что Финоген сделал операцию и спас от смерти личного врага Феликса — какого-то меньшевика. Дзержинский считал, что тот должен умереть. Когда в Питере произошла революция, Феликс помчался туда, а Финогена приказал держать в той же каторжной тюрьме, где они оба находились некоторое время. Оттуда Финогену удалось бежать; охрана теперь не знала, кого ей охранять — и приказ Дзержинского о расстреле «злобного врага революции самозваного врача Финогенова» опоздал. С тех пор и до самой смерти железного Феликса Финогену пришлось скрываться. Но даже после он некоторое время не выходил из подполья — боялся сподвижников старого друга. Как выяснилось, совершенно напрасно. После смерти Феликса вся его «железная когорта» была уничтожена самым яростным и беспощадным образом. Сначала Финогенову даже показалось, что Иосиф Сталин не тот, за кого себя выдает, — не революционер и не верный ленинец, а что-то вроде народного мстителя. Но вскоре все встало на свои места — Финогенова, устроившегося врачом в районную больничку недалеко от Ельца, подручные Сталина вычислили и посадили. Сначала на три года, потом стали аккуратно добавлять.
* * *
Вторично Шкет бежал из лагеря летом. Болота к тому времени немного подсохли, и только в лощинах лежал снег. Поймав, его даже не били — настолько он был худ и слаб. К тому же как раз в это время в лагерь пожаловала какая-то комиссия и оказалась в курсе событий. С юным беглецом пожелал беседовать самый главный — урки трепались — генерал… Спрашивал, зачем он бежал и хорошо ли ему живется в советском исправительно-трудовом лагере. Шкет прикинулся дураком. Но это не прошло: генералу принесли личное дело заключенного Владимира Петрова…
— Вот видишь, — сказал генерал, — тебя и зовут-то как нашего дорогого вождя, а ты не хочешь помогать родной стране, которую он создал тяжким трудом своих умственных сил.
Убедившись, что бить не будут, Шкет клятвенно обещал исправиться и начать работать на благо любимой Родины.
В третий раз он бежал не один, а с напарником по кличке Мохнач. Бежали лютой зимой — так уж получилось. И опять неудачно. Едва выбежав за зону, сразу сбились с пути. Мохнач звал влево, Шкету казалось, что нужно бежать вправо. Побежали прямо. Но долго бежать не пришлось: над лагерем взвились ракеты — побег заметили. Они в панике бросились в разные стороны.
Часа через два приведенный к вахте уже с выбитыми передними зубами Шкет увидел Мохнача. Вернее то, что от него осталось. Разорванным в клочья бушлатом было прикрыто тело с торчащими в стороны голыми ногами, а между ними едва видный среди волос короткий окровавленный обрубок — все, что осталось от мужского естества.
После этого побега Шкет долго сидел тихо — лечил сломанные ребра и учился жевать без зубов одними деснами.
Но однажды, ближе к осени, не выдержал, начал готовиться к новому побегу. Месяца два сушил сухари, собирал по кусочкам сахар. Однажды лопухнулся: во время шмона опытный надзиратель обнаружил часть сухарей. Пришлось раскошелиться, отдать все наличные деньги — около ста рублей, чтобы молчал. Хорошо еще, что на месте старого хмыря Птицина не оказался молодой зануда Петрикеев — от того бы не отмазаться.
Бежал Шкет не «на рывок», как бежит босота, а после тщательной подготовки. С полмесяца улащивал нарядилу перевести его на сельхозработы. Трудиться в поте лица не обещал: нарядила — сам из бывших воров, порядки знает. Но обещал приносить в зону «травку» и до последнего стебелька отдавать ему — такому доброму…
С неделю он действительно выходил с бригадой в поле. Но не горбатился, как остальные, а собирал высокие — выше его роста — метелки конопли. Даже раза два действительно снабдил «планчиком» нарядилу, но потом начал работать на себя. Бели в зоне за одну закрутку дают две пайки хлеба. За зоной, говорят, на то же можно выменять и клифт[31] подержанный, и корочки[32], потому как в поселке много бывших зэков, к «планчику» привычных, интересующихся ширяевой[33].
Ушлый нарядила сразу заметил перемену и хотел на другой же день оставить Шкета в зоне, но было уже поздно — на следующее утро тот сбежал. По его расчетам выходило, что до съема бригады его не хватятся. Старый кореш, тоже бывший вор в законе, а теперь сука, работавший на приемке картошки, обещал время от времени орать во все горло: «Что ж ты, падло, Шкет, сачкуешь? Вот ужо нарядиле доложу!»
Уйти из оцепления — забота самого зэка, тут ему никто не поможет. Но для Шкета — это пустяк. Ушел по-тихому и на дорогу выбрался, а охранник как кимарил, так и продолжал кимарить в своем полушубке из козьей шкуры и ватных штанах — новеньких, а потому теплых… Тюкнуть бы его, зеленого, сблочить полушубок вместе со штанами и слинять, да Шкет мокрухи всегда сторонился — не его это дело. Странно; фраера, включая вохру, столько лет трутся спинами о зэков, а так и не знают толком, что чеснок на мокруху не ходит, его дело — карты. Играет, правда, только на нарах, на воле ворует. Мастей воровских много, а суть одна — не положено вору в законе работать ни в лагере, ни на зоне!
Однако чем дольше жил на земле Шкет, тем серьезнее задумывался о жизни своей и чужой. Как-то в лагере один фраер сказал, что будто бы Ленин, когда у него увели бумажник, выразился в том смысле, что придет время, и воровской мир сам собой отомрет. Сказал так великий вождь или нет, Шкет не знал — фраер этот был и раньше на разные байки мастак. Но это было единственное, в чем Шкет не согласился с вождем — не отомрет сам по себе воровской мир! И не только сам по себе, но и уничтожить его начисто никому не удастся. Был на земле один такой, который, говорят, сумел ликвидировать воров в своей стране. Имя его Адольф Гитлер. Но, во-первых, только в своей стране. Во-вторых, был Гитлер — и нет его, а воры как были, так и есть. Хотя бы в той же Германии. Другое дело, всем ли ворам хорошо жить так; день на воле, два года — в зоне? Да и зоны теперь не те. Говорят, раньше начальство расселяло воровской мир по разным зонам: в одном ОЛПе сутки, в другом чесноки. Резня между ними бывала только на пересылках и на этапах. Теперь все вместе. Разве что воровской барак колючей проволокой отделен от остальной зоны. Вместе с БУРом. Потому что сидят в нем, в основном, чесноки. За отказ. И доходят понемногу. А суки верховодят, курочат мужиков в свое удовольствие. Вот и выходит, что ворам ныне не светит. Преступный мир остается, только без чесноков — сучьим.
