Ознакомительная версия.
Ходоки издалека тронулись дальше — в обшарпанное полуподвальное помещение прокуратуры. Прокурор, молодой, весьма симпатичный, по разговору очень эрудированный человек, тоже в курсе, и тоже заведено дело, но не продал, он всем возможным при Бозаевой лексиконом поносит режим да разводит руками:
— Все решает их суд. А какой это суд, если судья вроде руководствуется Кораном, а это священное писание никогда не читал и не умеет, не знает арабского, и русским не владеет, да и никакого языка он не понимает, даже чеченского... впрочем все они такие — идиоты, недоучки, до власти дорвались, — прокурор нервно постучал ухоженными пальцами по столу. — Мой совет — идите сразу в республиканский суд, там парнишка тоже молодой, но более-менее грамотный, а главное, не в пример остальным посовестливее и из порядочной семьи.
Так они и поступили, пошли в республиканский суд, а там никого, лишь обросший богатырь-охранник, вразумительно ответить не может, и тогда пришлось идти в районный суд. Здесь изначально все сложилось печально.
Назвать это место судом язык не повернулся бы, хотя когда-то, лет десять назад, еще в советские времена, здесь действительно был суд; так с тех пор только память да остов здания сохранились, а ныне вид печальный, отражает реалии дня: оконные глазницы — словно позабытые амбразуры — разбиты, заколочены фанерой, а в одном месте просто торчит промасленная шинель; вокруг здания хлам, грязь, окурки и еще черт знает что, и лишь одно новшество — весь этот административный узел огорожен прочным высоким металлическим забором, как символом непреклонности, замкнутого отторжения, власти.
В гнетуще сумрачном, сыром помещении Шамсадов увидел табличку: «Шариатский суд Ленинского района» и, не сдержавшись, совсем неуместно для столь строгого заведения, засмеялся.
— Что ты гогочешь? — презрителен тон восседающего судьи.
— Гогочут гуси, — в том же тоне дерзко ответил Малхаз, — а я смеюсь над тем, как это шариат и Ленин вместе ужились?
Судья, упитанный, крепкий молодой человек, у которого из-под аккуратной черной щетины так и лоснился алый блеск неудержимого здоровья и аппетита, насупился, будто ощутил резкую боль, и сквозь зубы переспросил:
— Что значит «Ленин и шариат»?
— Да тебе уж не понять, — как бы между прочим постановила Бозаева, и более мягко. — А мы по делу.
— Что значит «мне не понять»? — по-юношески на визг срывающимся голосом воскликнул возмущенно судья, аж вскочил. — Совсем разболтались, не женщины, а черт знает что! — он кулаком ударил по столу. — Как ты посмела сюда войти, да в таком виде?!
— В каком это виде? — подбоченилась Бозаева. — У меня всегда был достойный вид и будет! А ты у себя дома своих женщин к порядку призывай, их в паранджу наряжай! А меня совестить не смей! Нос не дорос!
— Пата, Пата, успокойся, — не на шутку забеспокоился Малхаз, и не зря.
Далее все стремительно понеслось, как в дурном сне. На все возрастающий шум в комнату ввалилось несколько молодых вооруженных людей в камуфляжной форме. Пата не унималась, ее многоопытный директорский глас перекрикивал весь этот гвалт, на слово она отвечала двумя. Малхаз пытался ее утихомирить, но это не удалось — высокие ребята, выполняя команду судьи, потеснили взбешенную горянку к выходу, а Шамсадова задержали. Когда женский крик угас, учитель истории услышал приговор из уст судьи: за оскорбление личности и всего строя — двадцать палок.
Маленького учителя уже держали мощные ручищи, однако он еще ничему не верил и, будто бы смущаясь, улыбался; и лишь когда его, буквально оторвав от пола, понесли из комнаты, он, как и Пата взбесившись, что-то заорал в ее стиле.
— Сорок палок! — вслед нагнал новый вердикт, и весьма может быть, что и этим бы не ограничилось, так разошелся в обиженном гневе историк, но его уже вынесли во двор, поставили возле лежака, пихнули в спину — «ложись!».
Только теперь Шамсадов понял, что это действительно не сон, и надо из этого дурдома бежать. Но едва он рванулся, как его уже изрядно испачканный, но еще броский для этих мест светлый английский пиджак разошелся со скрежетом по спинному шву, остался в грязных руках, да маленький шустрый Шамсадов не сдавался, все пытался, как мышонок, выскользнуть — не удалось, и сорочку разорвали, уложили на еще не очень отглаженную телами доску.
— Отставить, — вдруг откуда-то сверху раскатился по двору грубый окрик. Через минуту наступившую тишину двора нарушила неторопливая тяжелая поступь. Грубая кисть прошлась по спине учителя истории, там, где зарубцевались раны. — Отпустите его, — рявкнул голос.
Сквозь слезы обиды и унижения Малхаз не различал склонившееся лицо с рыжеватыми волосами, плотно зажмурил глаза, а голос над ухом рычал:
— Что, не видите боевые раны? Не видите — воин, в отличие от вас, баранов! Отпустить его! Прочь с моих глаз! Придурки!
Бледный, с прилипшими ко лбу завитками волос, все еще мелко дрожа, выпровоженный учитель истории попал в жаркие объятия директорши. Эти женские ласки были ему тоже несносны, как и возможные удары палками; он пару раз попытался высвободиться, но Бозаева с еще большей заботой, еще сильнее обхватывала его и прямо над ухом кричала в сторону суда:
— Подонки! Недоноски! Вы еще получите от меня, еще узнаете, кто такая Бозаева, я вам устрою!
Вряд ли эти угрозы кто-либо слышал, однако уже пришедший в себя Шамсадов, дабы не искушать еще раз судьбу, потянулся к дороге.
— Да-да, уедем, немедленно, в горы, — не выпускала бразды из своих рук Пата. — Прочь из этого города, скопища безбожников и ублюдков.
День клонился к закату. Нежаркое матовое осеннее солнце, томясь, застыло на выступах недалеких многоэтажных развалин, оставляя на заросших бурьяном руинах города отвратительные тени. Сквозь лениво повисшую пыль и гарь, желая объехать хотя бы некоторые колдобины, на предельной скорости для таких условий, будто пытаясь вырваться и выжить, в разные стороны, вроде бы даже хаотично, носились немногочисленные машины; и никто не останавливал странной парочке, а некоторые пассажиры даже оглядывались, видимо думая, что несчастная мамаша пытается увезти оборванного сына-пропойцу.
Так, обдаваемые густой желтовато-сизой пылью, они простояли довольно долго, тщетно голосуя, и пуще прежнего раздосадованная Пата, уже махнув рукой, тронулась пешком в сторону автовокзала, как в той стороне, где зависло солнце, что-то сверхъяркое — будто молния — озарило мир блеском перегорающей лампочки, раздался странный хлопок с небес, и следом оглушительный взрыв и такая воздушная волна, что Пата, то ли от толчка, то ли от испуга, упала на четвереньки и со стоном повалилась набок. А в небо в центре города, там, где находился центральный базар, полностью заслонив обленившееся послеобеденное солнце, взмылся ввысь пепельно-черный столб и, бешено клубясь, стал стремительно застилать весь умиротворенный наступающим закатом сизый небосвод.
— А-а-а! Бомбы, бомбы! — раздался истошный женский крик, потом все застыло, даже машины остановились, наступила угнетающая тишина, и лишь спустя страшные минуты с неба посыпалась всякая гадость, щепки, взвесь, повеяло смертью, гарью, силой беспощадного сокрушения.
— Бежим! Бежим! — панически залепетала Пата, грязной, вспотевший, холодной рукой хватаясь за кисть оцепеневшего Малхаза.
Вначале Шамсадов поддался ее велению, так и шел под ручку ведомый ею, все время озираясь на оседающий от взрыва небосвод, а потом, будто его осенило, встал, как вкопанный, его расширившиеся после «суда» глаза стали еще шире, часто моргали, вновь слезились.
— Пошли! — взмолилась Пата.
— Ты иди... а я на базар, — отрешенно вымолвил учитель истории, и, с силой вырвав руку, пробормотал. — Там может быть Эстери.
— А?! Что? — вытянулось в ужасе лицо Бозаевой. — Девочка моя! Только этого ей не хватало! — в сердцах ударила она себя по бедрам, по-утиному засеменила вслед за Шамсадовым, с каждым шагом все более задыхаясь от одышки, все громче рыдая.
А навстречу им уже неслась толпа бегущих с базара людей: все были в шоке, бледны, торопливы, немногословны. Женщины рыдали, причитали. Кто-то прижимал к груди ребенка, кто-то уносил жалкое барахло, кто-то вел пожилых и ослабленных, а кто-то просто искал спасения. По мере приближения к базару встречный поток стал еле преодолимым: кошмарная паника, стоны, крики, рев, давка, а тут еще и сигналы машин, и кто-то стреляет, призывая к спокойствию.
Бозаева мертвой хваткой ухватилась за Малхаза, и ему не дает бежать и сама еле тащится. К эпицентру взрыва — прямо в центре рынка — не подойдешь, да и делать там нечего — лишь огромная, как ножом вычищенная воронка метров двадцать диаметром, от глубинной баллистической ракеты «земля-земля». А далее — жуть: всякое тряпье, барахло, и тут же фрагменты тел, и все это в жижице крови, вперемешку с грязью.
Ознакомительная версия.
