— Когда сражаемся мы, русские с русскими, это одно. Это наша, гражданская, война. Но возвращаться сюда в германском мундире… После всего, что пришлось увидеть в России и в Украине…
— Мудрствование, поручик, мудрствование. Вы — диверсант, черт возьми. Вы знали, ради чего мы идем в Германию, и знали, на что идете.
— Теперь я бы не стал утверждать, что действительно представлял себе, на что иду. Наоборот, мне кажется, что из Маньчжурии уходил совершенно иным человеком.
— Извините, Власевич, я этого не заметил. До сих пор вы сражались, как все. Только храбрее и яростнее остальных. Если изменения следует видеть в вашем диверсионном лихачестве, тогда я, пожалуй, соглашусь…
Над плато пронеслись три звена бомбардировщиков. Натужный гул их моторов сотрясал лесистые окрестности, вызывая конвульсивное содрогание не только воздуха, но и земной тверди.
— Вы правы, нам не следовало предаваться мудрствованию, — угрюмо согласился Власевич. — Тем не менее нам обоим ясно, что там, за пределами Руси, для меня земли нет.
— А здесь она у вас есть?
Власевич недобро скосил на командира глаза и прохрипел что-то среднее между стоном и проклятием.
— Понятно. Прекратим этот бессмысленный спор. Я так понимаю, что вы отказываетесь следовать с группой и вообще выполнять мои приказы.
— Можно истолковывать и так, — пожал плечами Власевич.
— Что же вы в таком случае намерены предпринять дальше? Возвращаетесь в Россию?
В этот раз молчание поручика было особенно тягостным и угрюмым. Власевич скрашивал его лишь тем, что вертел в руке пистолет — почищенный, заряженный…
— Пока не решил, — едва слышно проговорил он.
— Но все же? Возвращаетесь в Россию, остаетесь в Украине, попытаетесь пробиться назад в Маньчжурию? Что-то же должно последовать.
— Пока что постиг своим скудным умом только одно: идти в Германию не могу.
— Надеюсь, вы понимаете, что я не стану разоружать вас и гнать в Польшу под дулом автомата? Уже хотя бы потому, что никогда не прибегаю к подобным методам.
— Благодарю, князь. Именно это я и рассчитывал услышать от вас. Рад, что имел честь служить под вашим командованием, господин подполковник. Говорю это искренне.
Курбатов закурил — что случалось с ним крайне редко — и, отойдя к хижине, спросил:
— Разве что присоединитесь к местным партизанам-националистам?.. Вы ведь, кажется, тоже украинец?
— Славянин, скажем так… Даже если бы националисты и признали меня, я бы умер среди них от тоски.
— Не сомневаюсь. Что ж, ладно: до утра у нас еще есть время. Так что прощаться пока не будем.
— Уходить следует по-английски, не прощаясь.
— Через два часа вас сменит фон Тирбах. И не вздумайте прибегать к «последнему аргументу разуверившихся». Не солдатское это дело.
Курбатов докурил, вернулся в хижину и лег. Тирбах и Бергер уже спали, но подполковник еще минут двадцать ворочался, прислушиваясь к тому, что происходило за стенами хижины. Ему казалось, что до тех пор, пока он не спит, Власевич попросту не осмелится прибегнуть к «последнему совету» своего браунинга.
И оказался прав. Не прошло и пяти минут с той поры, когда он погрузился в чуткую дрему загнанного зверя, как вынужден был подхватиться от выстрела.
— Что случилось? — уже стоял посреди хижины растерянный фон Тирбах. — Кто палил?
Фон Бергер вопросов не задавал. Молча скатился на пол и, уложив автомат на полуобгоревшее бревно, приготовился к бою.
Но Курбатов как-то сразу сообразил, что до боя дело не дойдет. Выглянув из хижины, он увидел, что поручик Власевич лежит на краю плато, уткнувшись лицом в ту же каменную плиту, на которой оставил его. Он лежал, повернувшись лицом на восток, словно хотел подняться, чтобы вернуться в Россию, но споткнулся.
— Нет, господа, — мрачно изрек Курбатов, обращаясь к диверсантам, осматривавшим самоубийцу, — пистолет всегда был плохим советчиком. Оружие хорошо в бою, но совершенно не годится в собеседники.
— Перекреститесь, поручик фон Тирбах: то, во что лично вы никогда не верили, свершилось.
— Что именно свершилось, князь?
— Мы дошли! Мы прошли всю Россию, как странники — Великую Пустыню, и все же дошли; линия фронта — не далее чем в двух километрах отсюда.
— Если вермахтовцы начнут артподготовку, мы очень скоро убедимся в этом. Но, в общем-то, вы, господин подполковник, правы: произошло нечто невероятное. Пройдя половину Сибири, преодолев тысячи километров по лесам и болотам Европы, мы дошли до Восточного германского фронта. Если вдуматься, событие совершенно безумное. Даже по меркам этой войны.
— Если позволите, я молчаливо присоединюсь к вашему восторгу, господа, — молвил гауптман фон Бергер. Он лежал, уткнувшись лицом во все еще влажную от росы траву, словно после долгих странствий припал к родной земле и теперь никак не может оторваться от нее. Однако земля эта все еще была чуждой для гауптмана и для его спутников. Они радовались ей лишь постольку, поскольку могли ступать по ней, ощущая отрезвляющую влагу лесной травы.
— Почти наверняка знаю, о чем вы думаете сейчас, гауптман, — проговорил поручик, подставляя лицо лучам угасающего солнца. — «Как не хотелось бы погибнуть за несколько шагов от своих!».
— Но это лишь часть моих мыслей. Вторую можно сформулировать таким образом: коль уж добираться до своих, то лишь вместе с русскими диверсантами. Так мне значительно легче будет объяснять в контрразведке, а то и в гестапо, при каких таких обстоятельствах я попал в плен, а главное, каким образом сумел вырваться на свободу.
— Не волнуйтесь, гауптман, — уверенным басом успокоил его Виктор фон Тирбах. — На землю Германии вы ступите, как герой. Уж об этом мы позаботимся.
— Неужели для вас это важно? — усомнился фон Бергер. — Скорее всего, забудете обо мне, предоставив самому выпутываться из сетей обстоятельств.
— Вы еще плохо знаете, что такое братство маньчжурских стрелков, барон. Впрочем, придет время, и вы сами во всем убедитесь.
— Мне бы хотелось так и остаться в вашей группе этих самых «маньчжурских стрелков».
— А что, все может быть. Вдруг князь Курбатов решит возродить ее, чтобы повести назад, к границам Маньчжурии? — вопросительно взглянул фон Тирбах на командира группы. — Признайтесь, князь, проклевывается такая мысль?
— Мы еще не дошли до Берлина, барон. До него мы еще не дошли, а значит, приказ атамана Семенова пока что не выполнили, хотя поклялись честью офицера.
Курбатов давно заметил, что чем ближе они подходили к линии фронта, тем увереннее и нахрапистее становился их барон. Легионер, конечно, готов был понять его: Виктор Майнц, рожденный горничной от промышленника барона фон Тирбаха, долго мечтал о том, чтобы оказаться в рейхе. Эти мечтания трудно сравнивать с его, Курбатова, сугубо солдатским стремлением доказать самому себе, атаману Семенову, германцам и всей прочей Европе, что в России появился истинный диверсант, равного которому, возможно, не знали не только Россия, но и весь мир.
— Так что, какие слова изволите сказать нам у этого долгожданного рубежа, князь? — словно бы уловил его мысленные терзания фон Тирбах.
— В общем-то, сказать хотелось бы многое, барон, да только оратор из меня, сами знаете… Я все больше по диверсионной части.
— Не умаляйте своего ораторского таланта, князь. До сих пор помню ваши слова, сказанные еще там, в Маньчжурии, на Черном Холме, на плацу у бывшего дома лесника, перед марш-броском к границе…
— «Там, за теми холмами, — русская земля. И никакая граница, никакая пограничная стража не в состоянии помешать нам ступить на эту землю…» Может, не дословно, но что-то в этом роде.
— Еще там было сказано: «Мы должны пронестись по России подобно тайфуну». Тоже не припоминаю, дословно ли цитирую, но произнесли вы именно такие слова. Причем произнесли уверенно, вдохновенно, словно посылали в наступление целые полки. Как видите, запомнилось. Хотя напомню, что стояли тогда перед вами не полки, а всего лишь десять самолюбивых, уверенных в себе и люто ненавидящих врага офицеров-аристократов. Из которых вам еще только предстояло воспитать настоящих маньчжурских стрелков.
— Зато в конечном итоге вы этими маньчжурскими стрелками стали. Не сомневался, что станете, и стали. Мы диверсионно прошлись по всей Совдепии, пронеслись по ней, вспахали ее своими штыками.
— Неужели действительно не сомневались? Причем ни в ком из нас?
— Теперь это уже не столь важно. Главное, что все сражались и умирали достойно, как подобает истинным русским офицерам. Кроме разве что… Впрочем…
Ему вдруг вспомнился Власевич, шедший под кличкой Черный Кардинал. Лучший снайпер группы, он покончил с собой именно тогда, когда понял, что сама Россия, ради которой пошел в этот рейд, вновь осталась у него за спиной, причем на сей раз — навсегда. Такого «исхода» Курбатов конечно же не одобрял. Как офицер, Власевич обязан был сражаться до последней возможности, чтобы погибнуть в бою, а не тратить на себя патрон собственного пистолета, причем в самой неподходящей для этого ситуации.
