Отгоняю от себя внезапно навалившееся чувство ТОЙ реальности. Я вдруг начинаю слышать разрывы, крики, стоны…
Это продолжается несколько секунд.
И я возвращаюсь. Такое бывает. Не обращайте внимания. И еще не раз будет.
Что-то меняется у меня на физиономии. Ребята старательно не замечают меня. ЭТО и у них бывает.
— Может, в Тамбов сгоняем? — предлагаю я.
— Да ну… — отмахнулся Буденный. — Успеем еще.
Я с ним согласен. Я и сказал-то так. Для проформы.
Вторая кружка пошла по кругу. Так удобнее пить. Вот ребята. Вот кружка. Хочешь — пей ее половину. Хочешь — губы макни. А хочешь — передай другому. Никто никого не принуждает. Главное — чтобы ты не устраивал «пьяные концерты» и утром вышел на работу. А так — пей на здоровье.
— Планы?
— На Квадратную хочу сходить, — подал голос Юди.
— На Квадрат лучше с пацанами, — встрял Буденный.
— Тогда к ЛЭП, там погуляем. А пацаны во сколько будут?
«Пацаны» — это Ванька и Серега. Почему их ждем? Да потому что у них металлоискатели очень хорошие. Это во-первых. А во-вторых — они тут живут. Это мы… приехали-уехали. А они тут живут. Не в Питере живут. В Питере они ночуют и работают. А живут они тут. Приедут сюда и живут.
— Отзвонятся, — ответил Еж, прикуривая от костра. — Прогуляемся пока тут. Давай по третьей.
Третья для нас святая. Нет. Не за любовь. Не за «фил-, гео, — био» и прочие факи. Не за «тех, кто в море». И, даже, не за тех, кого с нами нет.
Третья за тех, кто с нами есть. Вы, наверное, не поймете. Да и не важно.
Я передаю кружку Матери. Та просто принюхивается, касается водки губами и передает Буденному.
И в это время с обрыва сваливаются галдящие дети — приехали, понимаешь, из Питера.
— Может все-таки, в Тамбов? — предлагаю я.
Словесного ответа нет. Даже Еж поморщился. Не сегодня. Сегодня дома. Дома. Именно так — Дома. С большой буквы «Д».
А ведь темнеет уже.
Дети жрать не хотят. В «Макдональдсе» отвечеряли, придурки. А мы с утроенной силой начинаем есть их ужин.
— Леха, спой!
Это мне.
— А нахуй не пойдешь?
Нет. Это не фраза моя. Это такой злой взгляд. Не могу. Не хочу. Не буду.
— Как там в Питере?
— А вот в «Икею» скатались и в «Маке» покушали!
— Дети-уроды! — ворчит Еж, отвернувшись к костру. И зло так ухмыляется. — И бабы — уроды!
— Бабы-козлы! — сплевываю я и закуриваю.
— Бабы — козлы. Да, — соглашается Еж.
— Еж, вместо того чтобы лаяться, лучше детям лекцию прочитай. Я пока тут штаны зашью ребенку, — флегматично говорит Рита.
— Какую еще лекцию? — удивился Андрюха.
— О Синявино, — отвечает Мать, вдевая нитку в иголку.
— Я чо, историк дипломированный? Вон, Дед пусть рассказывает.
Я смотрю на Ежа и улыбаюсь:
— Я здесь только второй раз. А ты уже лет семь сюда катаешься. Любого историка за пояс заткнешь. Рассказывай, давай!
Еж покачал головой и рявкнул на весь лагерь:
— Дети! Ну-ка бегом сюда! Сейчас папа жизни учить будет!
Рявкнул так, что лампочка под тентом закачалась.
Да. У нас есть лампочка. И розетки в землянке. У нас стоит генератор, который заводим вечерами, чтобы был свет над столами и электричество для зарядок мобил. А в этом году и для Риткиного нетбука. Мы крутые, да! Даже в интернет иногда выходим.
Постепенно дети собрались за столом.
— Телефоны убрали! — между прочим, папа Андрей может выглядеть таким суровым, что даже я его боюсь. — В Макдаке что жрали?
— Чикенымакнагетсы, — скороговоркой сказала какая-то девочка. Я их имена не запоминаю. Каждый год они новые. И одинаковые. — Мы и вам привезли, Андрей Евгеньевич!
— Нафнафигсы! Запихни это дерьмо себе в… рот запихни.
— Там, куда ты подумал, оно утром окажется, — флегматично сказал Дембель.
— Именно! Рита, не смотри на меня так!
Рита только покачала головой и продолжила что-то там штопать.
— Значит так, дети мои… Сколько, Алена, весит твой хренагетс?
— Не знаю, — растерялась Алена. Девочку, оказывается, Алена зовут. Она учится в девятом классе. Это все, что я о ней знаю. — Сто пятьдесят рублей он стоит.
— А коктейль молочный пила?
— Ага… Ааа…
— Бэ. Ты за час сожрала месячную норму блокадного ленинградца. Дети ели по сто двадцать пять грамм хлеба в день.
— А я вообще хлеб не ем! — крикнул кто-то из школьников.
— А у них больше ничего не было. Хлеб только. Иногда еще землю в магазинах давали.
— Зачем землю??
— В сентябре немцы бомбежкой уничтожили Бадаевские склады. Продуктов там было относительно немного. Пять-шесть суточных норм продовольствия для такого города как Ленинград — это мелочь. Там было масло, сахар, жиры. Все, что не сгорело — впиталось в землю. Вот эту землю зимой и выдавали иногда.
Над темнеющим лесом молчание. И только речка журчит, журчит…
Андрей продолжал:
— Продовольствие было подвезти сложно. Практически невозможно. Ладогу простреливали немцы. Самолеты доставляли каплю в море. Поэтому и выдавали только хлеб. Здесь, где мы стоим, пытались прорвать блокаду. Всего было семь попыток. Четыре из них вот здесь — Еж махнул рукой в сторону воронки, чернеющей метрах в трех от стола. Из воронки растут ивы.
— Здесь самое узкое место — шестнадцать километров от Волховского фронта до Невы. А там уже Ленинградский фронт. Вот и пытались тут прорваться. В августе сорок второго была четвертая попытка. Вторая ударная здесь прорвалась и почти дошла до Невы. Немцы двумя ударами по флангам отрезали ее. А потом методично уничтожали в котле.
— Это когда Власов командовал? — подал голос кто-то из «продвинутых».
— Нет. Власов ей командовал весной сорок второго. В мае-июне.
— Так они же там все на сторону фрицев перешли! — снова «продвинутый! Я не выдержал:
— Я тебе сейчас болотник вместо гондона на башку натяну!
— Леша! — оборвала мою несуразную тираду Рита.
Я заткнулся и вспомнил Мясной Бор…
Долина смерти…
Долина…
Смерти…
Смерти именно в том, самом страшном воплощении. Место, где не было земли и воды. Кровь и мясо — вот, что там было. Солдаты, лежащие слоями. Солдаты брошенные на убой сначала генералом Мерецковым, а затем и нами всеми, твердившими выдумку «огонькистов» образца восьмидесятых — вторая ударная «власовская» армия, сдавшаяся в полном составе в плен. Полегла она тогда, в полном — почти — составе. А те, которые остались в живых и не загремели по тыловым госпиталям, стали костяком новой, второго формирования второй ударной армией…
— В итоге, ни до Мги, ни до Синявинских высот наши так и не смогли тогда добраться. А с того берега — не смогли прорваться ленинградцы. На Невском Пятачке были?
— Нет, — разнобой голосов.
— Ах да… Вы же свинятину жареную жрать ездили…
— Ну, Еж! — снова возмутилась Рита.
— Молчи, мать! — оборвал ее Еж. — Сама лекцию просила! Значит, Девятого сходите. Кости пособираете.
Да, да. Это не опечатка. Именно так Еж и сказал — Девятого. С заглавной буквы. С большой буквы.
Мы все так говорим. Девятое это Девятое.
— В смысле пособираем?
А это уже только поисковик понимает. Костями тут никого не удивить. Вон, «продвинутый» — уже трех бойцов поднял тут. «Скелетированные останки» трех человек. И мечтает найти пряжку с «готмитунсом» — носить дома…
Накопать — можно, поднять, да. А вот пособирать — это как? А так, детишки, скоро узнаете, скоро узнаете…
— Речка Черная — естественный рубеж обороны, — продолжил Еж. А наступление шло вдоль ЛЭП. Нет. Не той, которая у поля. У другой. Да, в лесу, которая. Копали там? Нет еще? Ну, как-нибудь сходим. А теперь в землянку и спать. Через полчаса приду — кто не спать не будет — назначу дежурным у печки. Всем понятно?
Понятно всем. А мы остаемся сидеть. Еще по водочке принять.
— Лех, — говорит Змей.
— М?
— А вот объясни смысл, зачем тут четыре раза рваться? Я читал, что немцы выступ этот превратили фактически в крепость. Тут у них аж самый насыщенный войсками участок фронта был — четыре дивизии. На каждую по пять километров фронта. Какой смысл тут-то бить?
— А где? — закуриваю я. — Вот та самая вторая ударная. Она весной пыталась пробиться из-под Чудово. Не получилось. Здесь не получилось тоже. Любая ли атака заканчивается победой?
— Ну, это понятно… Но ведь могли бы подготовиться. Сил подкопить. Зачем так поспешно-то?
— Там дети умирали, Змей, — подал голос Юди.
И тишина махнула нам рукой….
А мы махнули водкой в ответ.
— Лех, слушай чего… — поворачивается ко мне Еж. — Я вот тут читал одну фигню… Есть версия, что блокаду можно было прорвать в сентябре-октябре сорок первого, когда маршал Кулик командовал Волховской группировкой, а Жуков — обороной Ленинграда. Якобы Жуков сознательно саботировал совместные действия с Куликом, использовав на Синявинском направлении всего одну стрелковую дивизию и одну стрелковую бригаду, а остальные части — более восьми расчётных дивизий — в боях под Пулково.
