Но Заставскому в ночь опять на пост. Должен, как все отдохнуть и за прошлую ночь, и в счет будущей. Тем более сил у него маловато. Очень не хотелось Железнякову возвращаться. И самому трудно, и противен Заставский. Но, чем противнее тебе человек, тем справедливее должен ты быть к нему. Не дал себе поблажки комбат, двинулся первым менять с поста Заставского.
Вернулся уже перед обедом. И, надо же, первым кого увидел в Красной Гремячке был Заставский.
Сначала Железняков даже подумал, что ошибся. Вымытый, чистый, в непривычно черных, отмытых от глины сапогах, бритый, ну совсем не Заставский, колол дрова — ненавистную делал работу. Увидев командира, встал по стойке »смирно».
— Вольно, Заставский, вольно! — махнул ему Железняков. — Продолжайте.
И пошел, дивясь увиденному. А может быть и нечему было удивляться.
* * *
Ночью снова тяжкая поступь бойцов, по десять на бревно, вверх по опостылевшей двести сорок восемь шесть. И те же десять, с тем же бревном на горбу, полуприсев, корячатся под низкими трассами немецких пулеметов. Еще хуже копалям — на одном и том же месте сучить лопатами. А трассы ниже, ниже, хлестче. И опять истошные крики: — Санитара! Санитара!
А санитар и не нужен. Глянул и ушел, махнув рукою.
И так всю ночь.
Раненые и убитые из пехоты. Но вся кровь падает на противотанковую батарею, на богом что ли проклятый дзот. Чернее ночи ушел Железняков под утро с окаянной стройки. Тревога гнала его прямо к Красной Гремячке. Нестеров едва поспевал за комбатом. Не стали даже другие орудия проверять.
Знакомые кусты возникли перед ними совсем неожиданно: так быстро примчались они сюда, срезая углы, не обходя простреливаемых участков, не пригибаясь, не залегая под частыми пулями.
— Ну, где он, сволочь? — чуть ли не застонал Железняков, когда их не окликнули с огневой позиции.
Нельзя сказать, что это было теперь для него неожиданностью. Поэтому и торопился именно сюда. Ждал, что может не оказаться на месте часового. Но дождавшись, не хотел поверить совершившемуся.
— Расстреляю поганца! — вытащил Железняков из кобуры пистолет. — Как только найду, так тут же и расстреляю.
Под вчерашней копной Заставского не было. Но и далеко он не ушел. Ухитрился завалиться спать в недалекой воронке от бомбы, настелив в нее сена.
Как в воду смотрел Нестеров, когда несколько минут назад, снимая карабин с предохранителя, проворчал:
— И чего спрашиваете где? На сене где‑нибудь.
— Буди, — приказал комбат. И пистолет в его руке щелкнул, поставленный на боевой взвод. — Тихо буди. Чтоб не заорал. И вставать не давай.
Прижав спящего одной рукой к земле, другою Нестеров ткнул его в бок.
Видно все понял Заставский. И тихо заплакал, зажмурив изо всех сил веки. А слезы катились и катились из под вздрагивающих век, скатывались на сено, капали на землю.
— Он не вырывается, — удивленно поглядел снизу вверх на комбата Нестеров, и снял руку с плеча Заставского.
Только тогда осмелился тот приоткрыть глаза. И тут же опять испуганно зажмурился, встретив яростный взгляд голубых глаз, присевшего на корточки комбата и увидев рядом с этими глазами черный и глубокий кружок пистолетного дула.
— Что же ты делаешь, коммунист? — задумчиво спросил Железняков. И Заставский, поняв, что смерть опять прошла мимо, закричал, забился в рыданиях.
Молча стояли над ним Нестеров и Железняков. Смутно было у обоих на душе. Плакал, лежа перед ними в воронке, их однополчанин, слабый, жалкий человек, которого они несколько минут назад готовы были убить, и которому сейчас сочувствовали, и может быть даже жалели.
Когда он поднялся на ноги, Железняков устало сказал ему:
— Понять Вас не могу. Но угрозы кончились. Еще раз оставите пост, будить не стану. Застрелим и закопаем там, где обнаружим. Все. Можете идти.
* * *
Когда днем артиллеристы обедали, Железняков отвел в сторону командира орудия Мартыненко и приказал ему вечером Заставского на пост не ставить, а взять на высоту строить дзот. Может быть там он поймет, что лучше, а что хуже. И пусть приглядывают, чтобы не притулился спать в какой‑нибудь щели или у пехоты.
Еще раз подивился час спустя, видя непривычно подтянутого Заставского, который деятельно занимался какими‑то батарейными делами и кроме того, он, обычно нелюдимый, то тут, то там попадался на глаза разговаривающим с пехотинцами. Причем говорил с ними весело, угощал куревом и опять был чисто умыт, как и в прошлый день.
Под вечер Железнякова вызвал к телефону комиссар полка и сухо спросил:
— Кто Вам разрешил снимать коммунистов с постов?
— Каких коммунистов? — удивился было Железняков. В массе дневных забот совсем забывший о том, что сам приказал Мартыненко.
И вдруг осенило — Заставский!
Комиссар молча выслушал все, что дерзко говорил комбат. А тот не хотел рассказывать ни про сон на посту, ни про опасения, что пушка опять останется без часового, и все толковал о справедливости, о том что люди на строительстве вымотались до предела, так пусть хоть пятеро передохнут ночь, оставшись у орудий.
— У Вас всё? — спросил Застрожнов, терпеливо дослушав до конца. — Теперь вот, первое — за невыполнение отданного мною распоряжения строго ответите. Второе — у орудий оставить всех до одного коммунистов батареи. Третье — в двадцать два часа доложите мне об исполнении.
Трубка телефона уже давно пищала, показывая, что комиссар свою бросил. Полковой связист то и дело включался, допытываясь почему не уходит со связи Красная Гремячка. А Железняков все еще держал свою трубку, не понимая, как до комиссара Застрожного дошло известие о Заставском. Не сам же он жаловался.
Потом, когда все выяснилось и всем стало многое ясно, он узнал, что все‑таки именно сам Заставский разыскал комиссара батареи и жаловался ему на командира орудия.
Нет, он совсем не был валенком, этот пожилой техник из Донбасса, кое‑что понимал в построении человеческих отношений. И дальше все соответствовало его психологической раскладке.
Мартыненко, когда его спросили, сообщил, что выполняет распоряжение комбата. Комиссар батареи, опасаясь, что придется ему отвечать вместе с командиром, позвонил Засторожному и осведомился — отменил ли тот свое указание. Тот, в свою очередь, захотел узнать о каком указании речь… Так своими собственными руками ковал Заставский ту цепь, что оборвала его жизнь. Такими были его предпоследние шаги.
Ночью Железнякова вызвал к телефону командир третьего батальона, Карасев.
— Слушай, у тебя есть боец Заставский?
— Опять Заставский! — обозлился Железняков. — Звезда экрана, черт бы его взял. Всем до него дело.
— Ну, раз есть, срочно приходи ко мне, — также раздраженно оборвал Карасев и отключился.
Кляня на чем свет стоит и Карасева, и Заставского, шел Железняков на наблюдательный пункт третьего батальона. По прямой что там — километр. А мимо минных полей, в обход, а мимо «эм зэ пэ» — малозаметных препятствий, а проволочные заграждения? Все на чем немцы должны были сломать головы, так и цеплялось, так и цеплялось за ноги Железнякова с Нестеровым. Чуть ли не час добирались они к Карасеву. И еще больше озлились, услышав из его блиндажа, как кто‑то играет там на аккордеоне.
— Ну, что за срочные дела? — ввалились оба в блиндаж. — Песни ваши слушать.
Карасев отставил аккордеон на нары, где сидели четверо чем‑то очень похожих друг на друга сержантов.
— Сейчас, пушкарь, узнаешь, какие песни. Сам запоешь. И кивнул одному из сержантов:
— Приведите.
Пока кого‑то, за кем посылали, не привели, Карасев рассказал, как с этими самыми, как оказалось, батальонными разведчиками, что сидели у него на командном пункте, он сам лазил ночью в немецкие окопы.
По полку уже давно ходила молва, что комбат три лично ходит в разведку. Тайком конечно. И языка никому еще не удалось захватить. Да и можно ли верить слухам. Но ротные третьего батальона курили немецкие сигареты, и в штабе батальона тоже, и появлялись какие‑то немецкие побрякушки, и на немецкой бумаге писаря отправляли донесения.
Начальник штаба полка капитан Кузнецов уже обращал на это внимание. И самому ему, как бывшему начальнику разведки дивизии, ухари из дивизионной разведроты, хвалясь трофеями, пробалтывались, им‑то многое достоверно известно, о карасевских приключениях. Давно грозил Кузнецов положить конец мальчишеству комбата.
— Ох, Володя, нарвешься ты того и гляди, — хмуро улыбнулся Железняков, которому, как и всем в полку, нравился и сам комбат, и его лихая повадка. — Аккордеон оттуда?
— Да, поделились наши заклятые друзья. Чуть было и аккордеониста не привели, да ухитрился, сволочь, родную немецкую пулю схлопотать на обратном пути.
Немца бросили в нейтральном поле, когда окончательно уверились, что волокут мертвого. Сначала думали ~ притворяется, потом, что может живым дотащат, но не повезло и на этот раз.
