Что он может сказать народу в такой момент? Десять дней молчал и каких десять дней! — Павел почувствовал дрожь волнения. — Комитет обороны, всеобщая противовоздушная оборона! Конечно, большевики не сдадутся и примут все меры. Успеют ли? Немцы должны теперь встретиться со свежими войсками. Может быть, наступление приостановлено?
Старуха-хозяйка села напротив Павла. В хитрых глазах и морщинистом лице женщины было почти такое же напряженное ожидание, как и у Павла. — Что она думает, что чувствует? С момента выселения из Москвы в 1940 г., Павел боялся хозяйку. Дочь ее работала в милиции. В местечке было много высланных и, конечно, НКВД следило за ними, а следить было легче всего через хозяев. Надо было быть очень осторожным. В свою очередь, хозяйка, по-видимому. побаивалась Павла — выслан из Москвы, а дома никогда нет. Работает неизвестно где. У нее тоже были основания для недоверия.
«Товарищи! Граждане! — трудно заговорил глухой голос с сильным кавказским акцентом. Братья и сестры!» — Павел вздрогнул, настолько поразило его это обращение. — Так принято обращаться к молящимся в церкви! Но Сталин… как беспомощно и фальшиво звучит это обращение в речи вождя безбожного государства!
Два раза Сталин замолкал совсем — слышалось булькание воды и порывистые глотки. «Как могло случиться, что наша славная Красная армия сдала фашистским войскам ряд наших городов»…
Двадцать пять лет готовились, двадцать пять лет объясняли все лишения необходимостью укреплять Красную армию, а у немцев 17 возрастов необучено и всего как несколько лет восстановлена всеобщая воинская повинность, — мысленно возражал Сталину Павел.
«Немцы целиком мобилизовали и бросили 170 дивизий», — сипел микрофон.
За две недели до войны англичане предупреждали большевиков о сосредоточении немецких войск на восточной границе, Наши обозвали их провокаторами, но к немецкой границе уже давно шли военные эшелоны, Очевидно, просто напросто просчитались: думали напасть сами, а Гитлер их опередил.
Сталин заговорил об угрозе возвращения помещиков и капиталистов. — Старая песня! — усмехнулся Павел, — Рассчитывает на дураков. Кто может серьезно считать реставрацию возможной? Да и помалкивал бы уже лучше о помещиках после организации колхозов! —Павел потерял интерес к речи — все было ясно. — Вспоминает Наполеона и войну 1914 г. Вспомнил бы лучше о лозунге «Долой войну» и о Брестском мире! Знают, за колхозы никто умирать не станет, так хватаются за национальное чувство. Наступали бы сами, - трубили бы о всемирном отечестве трудящихся.
— «При вынужденном отходе частей красной армии, — продолжал голос, — нужно угонять весь подвижной железнодорожный состав, не оставляя врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставляя противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять весь скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы».
— Да, это катастрофа, настоящая катастрофа! Павел встал, нервно прошелся по комнате и остановился возле микрофона.
«Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться»…
За спиной Павла раздались глухие всхлипывания. Он с удивлением обернулся и увидел, что лицо хозяйки искажено ужасом, рот раскрыт, а все короткое полное тело сотрясается в конвульсивных рыданиях.
— Погубит, погубит он нас всех! Собственного народа не жалеет. Что мы без хлеба делать будем? — хозяйка упала грудью на стол и зарыдала.
«В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, — Павел опять не пропускал ни одного слова, — создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии… поджога лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников»…
Павел украдкой посмотрел на хозяйку: она лежала по-прежнему на столе и жалко всхлипывала.
«Преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывая все их мероприятия».
Павел выпрямился. — И он еще смеет вспоминать Отечественную войну! Мы всегда знали, что большевики постараются хлопнуть дверью перед уходом. Но до такой степени… сам сказал, вся Литва, часть западной Украины и Белоруссии — это за десять дней! Через месяц будет половина европейской России и ее он готов уничтожить. Нет, не может быть никаких колебаний, жребий брошен и другого выхода у нас нет. Действительно, хоть с чортом, но против Сталина!
Радио замолкло. Павел подошел к хозяйке и дотронулся до ее плеча, не зная что сказать в утешение. Старуха зарыдала сильнее. Она не подняла головы, она еще боялась последствий своей откровенности, но в то же время Павел чувствовал, что лед между ними уже сломан и если бы он мог сказать ей о своем решении, она бы его полностью одобрила.
Павел вышел на улицу переполненный впечатлениями от речи Сталина и пошел к Свечину. С начала войны Свечин, как и Павел, потерял возможность въезда в Москву, жил безвыездно в местечке и нервничал от этого еще больше Павла.
Когда Павел вошел в комнату, литературовед ходил из угла в угол своей обычной крадущейся походкой, раскачивая в такт движению массивной головой с ястребиным носом. За столом сидел незнакомый молодой человек, посмотревший на Павла большими тусклыми глазами.
— Знакомы? — нервно остановился Свечин, — Мой сосед по комнате, Смирнов, тоже отсидел пять лет за контрреволюцию. Рассказывайте дальше — бросил Свечин, начиная снова метаться по комнате. — Ваш рассказ как раз должен заинтересовать Павла Александровича — это по его части.
— Говорят, сегодня в церкви села Алексеевского будет молебен о даровании победы, - — повернул к Павлу бледно-серое лицо Смирнов, — это всего шесть километров, я хочу пойти: как-никак история… фрагменты современной «Войны и мира».
Павел почувствовал негодование, но сдержался. Все сказанное Смирновым в присутствии двух свидетелей и особенно незнакомого Павла могло быть маскировкой.
— Судя по речи Сталина, положение действительно серьезное, — осторожно сказал Павел.
— По существу Сталин объявил вторую отечественную войну, — с увлечением заговорил Смирнов, — и он, конечно, прав народ охвачен патриотическим подъемом.
Павел внимательно посмотрел в пустое лицо молодого человека. В голосе его звучало настоящее волнение. Для маскировки вполне достаточно было сочувственно отозваться о патриотическом молебне. Либо он переигрывает из трусости, либо действительно охвачен подъемом, — думал Павел.
Молчание Павла, видимо, не понравилось Смирнову. Он быстро простился и вышел.
— Что это за человек? — спросил Павел.
Свечин продолжал метаться, как зверь в клетке.
— Почему вы спрашиваете? — Свечин остановился и подозрительно посмотрел на Павла.
— Ни почему — просто интересно. Вы говорите, он тоже был в лагере?
— Неокончивший литературовед, — зашагал опять Свечин, — сидел за контрреволюционную агитацию, освободился в 38-ом году. Тут ведь нашего брата и раньше много было, только фактически никто не жил, а теперь, когда все съехались, в некоторых комнатах по 5 человек оказалось.
Водворилось молчание. Свечин все продолжал ходить.
Как война переменила ситуацию, — думал Павел. — Час тому назад, до речи Сталина, я боялся своей хозяйки и почти доверял Свечину. Свечин привез меня в это местечко и помог найти квартиру потому, что мы оба бывшие заключенные и когда меня выбросили как раз за это из Москвы, мне посоветовали обратиться к нему, как к «специалисту» по полулегальной жизни. Хозяйка же могла оказаться агентом, приставленным для наблюдения за нами обоими, а сегодня происходит что-то странное. Речь Сталина хозяйка восприняла так же, как и я, а Свечин стал вдруг непонятным. Может быть, он настроен, как Смирнов? Мало вероятно.
Павел вспомнил, как два дня тому назад они пошли со Свечиным на прогулку. Вечерело. Дорога вывела на моховое болото. Далеко впереди чернел зубчатый обрез леса, над лесом висел тяжелый шар заходящего солнца. На коричневых кочках горели кровавые блики. Свечин остановился.
— Хороший момент для атаки с той стороны поляны на нашу.
— Вы были в армии? — спросил Павел.
— Был в чине старшего лейтенанта, — холодные глаза Свечина вдруг смягчились. — В нашей организации я заведывал военным отделом.
— Как война развязывает языки! — подумал тогда Павел, но дальше расспрашивать не стал. Какое-то неясное ощущение остановило его от откровенного разговора. Теперь Павел чувствовал, что ощущение это имело основания.
— А как у вас с воинской повинностью? — остановился опять Свечин.
— На Финскую войну меня было взяли, но сразу освободили как имеющего высшее образование и не имеющего военной специальности. Потом аттестовали для работы в редакции фронтовой газеты, но временно, а когда выгнали из Москвы, то местный военкомат так и не понял, кто я такой, стал выяснять да спрашивать — до сих пор тянут…
