— Ну и что же?
— А переживаешь, наверное, больше, чем все твои девчата, вместе взятые. Будто ты звеньевая!
— Эх, опять ты ничего не понимаешь, корреспондент, — проговорила она глухо и отвернулась. — Опозорятся если девчата, тогда… А главное-то не в нашем позоре. Провалимся — так на год, а то и больше, старинка на полях хозяйничать будет. Ты понимаешь, что это значит?
Вдали протяжно загудел паровоз. Катя вздрогнула, взглянула на Федю, и щеки ее вспыхнули.
— Не надоела я? Привела на поле и слезами угощаю.
— Нет, что ты. Я смотрю: лен-то больно хорош. Должен выправиться.
Пыхтя и обволакиваясь дымом, паровоз поравнялся с краем голубого поля. Из окон вагонов смотрели пассажиры. Катя-молча проводила поезд глазами.
По земле еще стлался дым, оставленный паровозом, но вокруг все опять стало тихо.
— Сделаем подкормку, — на ее лоб легла упрямая складка, — тогда посмотрим. Пойдем, корреспондент.
У кустов Катя еще раз оглянулась на поле.
— Должен выправиться.
Но голос ее прозвучал не совсем уверенно. Помедлив, она круто завернулась.
— Пойдем, Федя. В Ожерелках из сельсовета позвоню. Может, готов анализ.
Солнце поднялось уже высоко, и в воздухе парило, как перед грозой, когда они вышли на опушку ожерелковского леса. Не заглянув домой, Катя направилась прямо к сельсовету.
— Обожди, я скоро, — сказала она Феде и, легко избежав по ступенькам крыльца, скрылась за дверью.
Деревушка — от сельсовета она была видна с края до края — показалась Феде похожей на большую строительную площадку. Рядом с ветхими домами, выглядывавшими из-под соломенных шапок, стояли дома с обнаженными стропилами и наполовину крытые железом. На улице кучами валялись стружки, кора, лыко; лежали груды теса и необструганных кругляшей. В стенах некоторых домов, между почерневшими от времени бревнами, белели только что вставленные. По крышам ползали кровельщики; стучали топорами плотники, подпоясанные холщовыми фартуками с высокими нагрудниками. Едко пахло смолой и олифой.
Федя раскрыл книжку и хотел кое-что записать, но мысли путались. Он закурил и задумчиво смотрел на черные тени, отброшенные до середины дороги редкими тополями и плакучими березами, которые, покачивая своими опущенными ветвями, шелестели тихо-тихо, с тоненьким перезвоном, будто напевая о чем-то грустном и очень нежном.
На стороне, освещенной солнцем, бродили куры и гуси. Близко слышалось довольное, с всхрапом, сопение — это у ворот соседнего с сельсоветом двора развалилась породистая многопудовая свинья. Больше десятка кругленьких тупорылых поросят, похрюкивая, тыкались в ее отвислое брюхо.
Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо выбежала Катя. Ветер растрепал ее волосы. Придерживая их рукой, она сбежала со ступенек.
— Верх наш будет, корреспондент! Понимаешь? Анализ есть, и вышло так, как я говорила: страшно много азота. Вчера агроном разговаривал по телефону с академиком. По его мнению, то же выходит: от подкормки калием и фосфором лен должен выправиться. Понимаешь? Не подведем агротехнику!
Федя крепко пожал ее руку.
— Не болит теперь душа?
— Уж очень ты скорый. Вот когда сойдет со льна желтизна, тогда… Ну, ладно, теперь к мамке.
* * *
Агроном приехал в полдень, и Катя распрощалась с Федей.
— Приезжай к нам, когда вздумаешь, и не как корреспондент, а запросто.
— С удовольствием!
«Удивительная девушка!» — думал он по дороге на полустанок.
Дома Федю ждала повестка. Из военкомата он забежал на почту и отправил телеграмму в Залесское. Катя получила ее ночью. Принесли прямо на поле. Желтыми от суперфосфата пальцами она осторожно надорвала бандероль и, наклонившись над костром, прочла: «Уезжаю Красную Армию. Не забуду часы, проведенные с вами. Хочется крепко подружить. Давайте переписываться. Подходит? Федя».
Катя сложила телеграмму, несколько минут молча смотрела в сторону темневшей за кустами железнодорожной насыпи, потом улыбнулась и крикнула отдыхавшим на траве девушкам:
— Хватит, девчата, землю пролеживать! Давайте до рассвета без отдыху, а? По-моему, подходит… со всех сторон!
Никто из девчат, конечно, не догадался, что последние ее слова адресовались не им. Засмеявшись, Катя побежала туда, где желтели на земле кучи суперфосфата, и запела:
И тот, кто с песней по жизни шагает…
Шел июнь 1941 года, когда, демобилизовавшись, Федя вернулся в Калинин. Прямо с вокзала он направился в обком. В выцветшей гимнастерке, туго стянутой ремнем, он по-военному четко размахивал руками и восхищенно смотрел по сторонам. Вот здесь, когда уходил в армию, стояли деревянные, почерневшие от старости халупы, а теперь высятся пятиэтажные дома с широкими окнами, с балконами. Вон там, где сквозь изгородь сквера сочно зеленеют кусты акаций и всеми красками горят на фигурных клумбах цветы, был замусоренный пустырь… Город неузнаваемо помолодел за эти четыре года.
Из обкома Федя вышел вместе с директором Головлевской МТС. Радостно потирая руки, директор говорил:
— Уж как хочешь, дорогой, брыкайся не брыкайся, а я тебя не выпущу.
— Зачем же брыкаться, когда согласие дал? Директор взглянул на Федю, и радость в его глазах потускнела.
— Нет, по лицу вижу — без энтузиазма ты… Об институте думаешь? Брось! Успеешь. А мне просто шах и мат: половина тракторов «заморожена», а уборка на носу. Два выговора, — голос его дрогнул, — и все по объективным обстоятельствам.
Вытащив из кармана платок, он провел им по седеющим усам.
— Товарищ Зимин — вот ты его узнаешь — никаких обстоятельств не признает: вынь да положь, чтоб к началу уборки все тракторы были, как новенькие, хоть сам чини… Дорогой мой, да если бы технические познания — конечно, сам бы! А механики… Где их найдешь? Закончат образование и тотчас норовят на заводы-гиганты да в крупные города.
Он взял Федю за рукав гимнастерки и решительно проговорил:
— Как хочешь, а без драки от себя не отпущу.
— Драться со мной не советую, Матвей Кириллович: я на белофиннах натренирован.
Федя шагал крупно, и директор едва поспевал за ним.
— Значит, в понедельник, рано утречком? — спросил он, с уважением покосившись на медаль «За отвагу», украшавшую широкую федину грудь.
— Рано утречком.
— Ну, гляди. А может, все же завтра? А? Завтра у нас на Волге большое гулянье. Весь народ будет.
— Нет, товарищ директор, до понедельника. — И Федя решительно протянул ему руку.
* * *
В своей комнате он нашел все на том же месте, как оставил четыре года назад, и лишь толстый слой пыли, покрывавшей вещи, стены и окна, свидетельствовал, что комната была необитаема долгое время.
На столе лежали запыленные листки с набросками для очерка о залесской избачке.
Федя ничего не знал о ней. На другой же день по приезде в часть он послал Кате письмо, интересуясь, понравился ли ей очерк, который он написал перед отъездом в армию. Катя не ответила.
Подойдя к столу, Федя собрал разбросанные листки в стопочку и задумался.
Вспомнились первые дни армейской жизни. Казалось, все в природе сговорилось тогда напоминать ему о Кате. Плыли по небу облака — белые-белые; они таяли, разрывались, и место разрывов заполняла радостная голубизна, похожая на голубизну катиных глаз. Ночью, когда в казарме все затихало, а он стоял на часах, свет луны, падавший сквозь качавшиеся ветки тополей на желтоватую дверь, напоминал ему ее волосы…
Любовь?.. Нет! Просто приятно было вспомнить: мысль, что в родном краю живет такая милая девушка, согревала душу.
Он сдунул с верхнего листочка пыль и прочитал несколько слов. Они ничего не сказали бы постороннему, а на него от них повеяло очарованием июньского дня, проведенного им в Залесском и Ожерелках.
«Тогда не пришлось, а теперь, если никуда не уехала, наверняка встретимся. В одном районе будем. Да к тому же Головлевская МТС обслуживает и Залесское и Ожерелки.
Интересно продолжает ли она заведовать избой-читальней или выращивает лучший в мире лен? Или, может быть, учиться уехала?..»
Он попытался вспомнить ее лицо. Память сохранила искрящиеся глаза, шелковистые волосы, сочные губы, выпуклость скул, несколько широковатой нос… Но когда он пытался соединить все это вместе, ничего не получалось: лицо Кати расплывалось туманным пятном.
«Забыл, — удивленно подумал Федя. — Странно…»
«Весь народ на Волге будет, — вспомнил он слова директора. — А может, и Катя?»
Не спалось всю ночь. Едва стало светать, Федя встал. Времени: до прихода поезда оставалось в обрез. Он наскоро умылся и, уложив в чемоданчик еду, побежал на вокзал.
В вагоне было тесно, к Федя остался на площадке. Когда поезд тронулся, в лицо пахнуло свежестью, утреннего ветерка.
