Сказала:
— Теперь, я думаю, мы в безопасности. Они, видимо, ничего не обнаружили, иначе ждали бы у этой развилки.
Вот тут-то, пока мы добирались до места моего назначения, она и рассказала мне конец своей истории.
— Тебе, может, и неинтересно? — сказала она. -
Ведь столько воды с тех пор утекло. И главное ты уже знаешь. Все те четырнадцать дней в августе и начале сентября отчим находился в больнице. И всю ту неделю тоже; но его должны были вот-вот выписать. Именно поэтому… поэтому я и пошла тогда к Карлу.
Я сказала ему, что не в силах больше жить с отчимом. Что он превратил мою жизнь в настоящий ад, а из-за меня и мама мучается, и что… и что я только теперь это по-настоящему поняла, когда его три недели не было, и что…
Я сказала ему, что, если он согласен взять меня оттуда — я готова. Но только чтобы мы поженились сразу же. Я сказала: «Делай как хочешь! Я могу и в воду головой, если тебя это больше устраивает!»
Он согласился, чтобы мы тут же поженились. Он ведь ничего другого и не желал. Но я видела, что он ничего не понимает. Я ведь ни слова не сказала про любовь.
— Но как ты могла, ничего мне не сказав…
Она понизила голос, заговорила тише. Но с каким-то ожесточением. Сколько раз она все это уже передумала?
— Ты ни разу не упомянул о браке. Мне кажется, эта возможность даже не приходила тебе в голову. Я бы скорее утопилась, чем заговорила об этом первая. У меня были нужные деньги. Не так много, правда, но на учебу тебе бы хватило. Но не могла же я тебя покупать…
Я ничего не ответил. Может, и мог бы что-нибудь ответить. Но к чему? Я устал, смертельно устал. Тогда она снова заговорила:
— Я видела, как ты испугался. И тогда я тоже испугалась, всерьез, — большего страха, я думаю, человек не может испытать. И я подумала о тебе:
«Я его брошу. А он разве меня уже не бросил?»
И подумала:
«Я обману Карла. А он разве меня не обманул?»
В голосе ее снова зазвучал металл. И она говорила горячо, будто защищала дело, в правоте которого сама не была уверена.
— О! Ты думаешь, мало женщин думают и поступают так же?
Она вдруг расплакалась.
— Я считала, что так будет лучше.
Пауза.
— Во всяком случае, думала, что считаю.
Снова пауза.
— Теперь я уже не знаю, что было бы лучше, что хуже. И не знаю, что я на самом деле считала, чего не считала. Знаю только, что все время чувствовала себя виноватой перед ним, с тех пор, как мы поженились, каждый день, каждый час. И я… я пыталась… все опять наладить. Но становилось только все хуже и хуже.
Я сидел тихо-тихо и крепко держался за ручку. Надо было сидеть совсем тихо, не шевелиться. Тогда было не так больно. Я вспомнил тот день, когда тихо-тихо сидел на стуле у себя в комнате, боялся пошевельнуться, боялся, что меня раздавит — раздавит мой собственный страх.
Теперь не существовало уже этого страха. Он был мертв.
Слишком поздно. Все слишком поздно.
Я поддерживал разговор больше из вежливости.
— А ребенок? — спросил я. — Когда ты думала о будущем ребенке, ты ведь должна была понимать, что он…
Она ответила не сразу. Казалось, она с трудом отыскивает нужные мысли, извлекая их на свет из каких-то темных углов.
— Сначала… не знаю, что я думала сначала. Я ничего тогда не соображала. Ну, а потом, когда мы считались уже женихом и невестой и все вокруг так радовались за нас, тогда я думала: ты должна поговорить с ним об этом! Немедленно! Но я все откладывала и откладывала со дня на день. Я боялась. Боялась его бешенства, в этом он был похож на отчима.
Но могу тебе поклясться, что я не за себя боялась. Собственной жизнью я тогда нисколько не дорожила. Я все думала: хоть бы заболеть. Но ничего со мной не делалось.
Я за тебя боялась. Неизвестно, что он мог бы тогда выкинуть. А я и без того достаточно зла наделала. И потом…
Она запнулась.
— И потом я по-прежнему была влюблена в тебя тогда! — сказала она.
Она по-прежнему была влюблена в меня тогда. И она не хотела, чтобы он стал убийцей сейчас.
Какую безумную надежду лелеял я все эти двадцать два года? Все во мне словно опустилось, странное оцепенение сковало тело, как в тот раз, когда я вошел в свой номер в отеле и очутился вдруг лицом к лицу с Хейденрейхом.
Я слышал ее голос:
— Так я ничего и не сказала. А потом мы поженились, и было уже поздно. И я надеялась и молила — не знаю кого, — чтобы со мной случилось несчастье и ребенок не появился на свет. Но несчастья не случилось. А время шло, и тогда я стала молить, чтобы он родился мертвым.
Она опять замолчала. Потом прошептала:
— Это не может пройти безнаказанно — думать такое, когда ждешь ребенка.
— А потом?
— Потом? О, потом, когда подошло время рожать, я, помню, думала: только бы с ним ничего не случилось — и я расскажу все, будь что будет! Мне так радостно было, так хорошо!
А потом, когда он родился, когда я держала его в своих объятиях, все сразу переменилось. Для меня существовал теперь только ребенок. До остального мне дела не было. И я — я уже не могла ничего рассказать.
— Ну, а он! — вырвалось у меня. — А Хейден… А Карл? Ведь ребенок родился раньше срока…
— Врачи умеют обманывать себя и в более серьезных случаях!
— Ну, а когда мальчик подрос, сходство — ведь сходство поразительное…
Она немного подождала. А когда ответила, в голосе на мгновение послышалось что-то от прежней живой иронии.
— Ты в самом деле никогда не замечал, как вы с Карлом похожи?
Я никогда этого не замечал. Я ей не ответил ни слова. Надо было собраться немного с мыслями.
Прежняя живость, промелькнувшая было на мгновение, тут же погасла. Рядом со мной сидела серая тень. Я слышал, как она пробормотала:
— Но он, конечно, что-то подозревал. Все время. Теперь я это понимаю.
— Но разве он… он никогда тебя не спрашивал…
— Нет, никогда, — сказала она. — Никогда ни единого слова. Теперь и это мне понятно. У нас ведь… ведь оказалось… что у нас с ним не может быть детей. Я не знаю, в чем причина.
— А он не пытался установить? Как врач, я хочу сказать?
Пауза.
— Скорее всего, просто не решался. Предпочитал пребывать в неизвестности.
— Теперь я представляю, как все это было: годы шли, а детей все не было, и подозрение, раз уж оно существовало, должно было, естественно, укрепляться. А в то же время он все больше привязывался к мальчику.
Ты понимаешь: все так складывалось, что Карстен все больше становился его сыном, а не моим. И это тоже моя вина. Я нарочно старалась так делать, с самого его рождения. Я, конечно, считала, что тем самым что-то искупаю. О, если бы ты знал, как я устала от всего! Иногда мне кажется, что я всего-навсего призрак нечистой совести!
Наконец-то она кончила говорить об этом проклятом Карле. Теперь она начала рассказывать про Карстена.
А я вдруг почувствовал, что больше не могу, так я сам устал, так измучен. Усталость навалилась на меня, и я уже не соображал, что она говорит. Я был как в тумане, и голос ее расплывался туманом. Лишь отдельные фразы прорывались иногда, как верхушки деревьев сквозь туман.
…Карл его обожал…
…оказалась в стороне. Особенно в последние годы. Но я сама хотела…
…чувствовала себя еще больше виноватой…
…Карл разговаривал с ним как с равным…
…казалось, не имею права вмешиваться. Карстен был его сыном гораздо больше, чем если бы…
Слова шли откуда-то издалека. Голос был как слабое жужжание, сливавшееся с жужжанием мотора. Я пытался взять себя в руки. Я говорил себе: «Слушай же! Это о твоем сыне, о тебе самом. О тебе самом, каким ты мог бы стать, если бы…»
Но это не помогало. Я ущипнул себя за руку. Не помогало. Я думал: «Это на тебя похоже. Спишь в своем собственном Гефсимане[36]».
Но ирония тоже не помогала. Острие ее увязало в туманной мгле, как в вате.
— Ты спишь? — сказала она. — Бедный! Теперь уже скоро.
И вдруг я понял, что не только из вежливости поддерживал этот разговор. Я смертельно боялся расстаться с ней. Иногда, правда, вслушивался в то, что она говорила, и терзался каждым сказанным словом. Но больше всего терзался мыслью, что вот мы скоро приедем, и она уйдет, и я ее больше не увижу.
Она зажгла фонарик и посмотрела на часы.
— Скоро час. В твоем распоряжении еще четыре-пять часов. Если доктор Хауг тебя подвезет, ты будешь в Осло раньше, чем здесь что-нибудь обнаружат…
Она повернулась ко мне — умоляюще:
— Я об одном прошу: не думай, что Карл такое уж чудовище. В сущности, он не злой человек. Впрочем, ты, конечно, не можешь — после всего, что сегодня случилось… Но ведь понимаешь…
Она не договорила.
Я подумал: нет такого живого существа на свете, которое воплощало бы одно зло.
Королевская кобра не злая. Она влюбляется и танцует со своим любимым красивые танцы. И защищает потом своих детенышей. Но для человека она злая, настолько злая и опасная, что голова ее стала для нас символом Зла.
