Догадавшись, куда поглядывает Елышев, Привалов обернулся к нам с Мукимовым с переднего сиденья и рукой показал на низкий чугунный забор.
— Вот там обнаружили Петрушина, — сказал он. — Хотите выйти и посмотреть, как все было?
— Нет, — решительно ответил Мукимов.
Елышев наконец понял, что шофер уступает ему дорогу, и перешел через улицу к КПП. Но у двери остановился и снова посмотрел в сторону кладбищенского забора. Привалов увидел, что старшина не спешит уходить, и приказал шоферу:
— Трогай.
Пока машина разворачивалась, прокурор снова обернулся к Мукимову:
— А я думал, вам интересно посмотреть, как тут все происходило. Как завершил свой скользкий путь ваш последний враг.
— Подох, и черт с ним, — с необычной для себя резкостью ответил Мукимов.
«Волга» развернулась, и через заднее стекло мы с прокурором заметили, что Елышев все еще стоит у двери и смотрит нам вслед.
— Все равно вы вряд ли найдете, кто его убил, — неожиданно сказал Мукимов.
— Вы уверены в этом? — спокойно спросил прокурор. — А я так напротив, убежден в обратном.
Я заметил, что Мукимов побледнел.
На всем пути до прокуратуры больше никто из нас не произнес ни слова. Выходя у подъезда, Привалов сначала обратился к шоферу:
— С вокзала сразу заезжай за мной.
А потом уже попрощался с нами:
— Будьте здоровы. До следующих встреч в эфире, как говорят наши телекомментаторы.
— Всего вам доброго, — откликнулся Мукимов, — желаю всяческих успехов. И спасибо за гостеприимство.
Поднимаясь по лестнице ко мне на четвертый этаж и остановившись на площадке третьего передохнуть, Мукимов, тяжело дыша, сказал:
— Стрела ранит тело, а слово — душу.
Дома он молча уложил чемодан. Затем уселся за кухонный стол и четким круглым почерком написал для меня подробный рецепт заварки чая.
— Я тебе все оставляю, сынок. Чайник, пиалы, полотенце и заварку. Потом уж сам будешь доставать чай.
Его опустевший фибровый чемоданчик стал таким легким, что я размахивал им, пока мы спускались по лестнице к машине, и книжка Ибн Арабшаха постукивала по стенкам в такт моим шагам.
— У нас еще есть время до электрички на Запорожье, — сказал Мукимов шоферу. — Если можно, завернем на минуту к тому обрыву, где была нефтебаза.
И сразу я вспомнил день его приезда. Алые розы. Их лепестки, кружившие по черной воде.
27
Елышев заранее решил, что в этот дом он не войдет. Все, что ему осталось ей сказать, он скажет на веранде. Не снимая шипели. Так, чтобы сразу уйти, если… если она не пойдет вместе с ним. Она же не пойдет, это ясно. Для чего же тогда он здесь?
Он не успел даже подняться на крыльцо, как дверь распахнулась: пальто Надежда накинула на халат и, скрестив руки на груди, остановилась в двери.
И Елышев от неожиданности остановился, опустив занесенную было на ступеньку ногу.
— С чем пожаловал? — Ненависть распирала ее.
— Ты сейчас же пойдешь к прокурору и все расскажешь.
— Про тебя тоже? — усмехнулась она.
— Да. И про меня. Про то, как решила угробить нас обоих. Меня не удалось. Вот и скажешь, кто его убрал.
— Нет, нет, — она опустила руки и прижалась плечом к дверному косяку. — Я ничего не знаю. Знаю только, что моя очередь. Я ж умоляла тебя защитить. А ты…
— А может, моя очередь? Или Малыхи?
— Вот ты о чем? — Ее руки бессильно висели. — То ж я от злости. Не знала, что и сказать вам напоследок. Вы оба сильны с бабами воевать. Ограбили меня, ну и радуйтесь. Я-то никого не убивала.
— Раз не убивала, чего ж боишься пойти к прокурору?
— Это верно. Боюсь. Боюсь того, кто убил.
— Я провожу тебя. До самой прокуратуры доведу.
Она презрительно скривила губы.
— Я теперь тебя-то и боюсь больше, чем кого-либо. Оттого и вышла навстречу, что боюсь. В окне увидала, идешь. Сразу поняла, что по мою душу.
— Сроду у тебя души не было.
— Какой же ты гад, Елышев. Все тебя видели на остановке. Вот иди сам к прокурору и выкручивайся. Один ты мадерой баб угощаешь, другие все больше водкой.
Этого Елышев уж и вовсе не ожидал. Не нашел, что ответить. Она почувствовала его замешательство. Но минутное ее торжество, вопреки очевидности, лишь обезоружило ее. Перед ней стоял человек, с которым она могла быть счастлива. Для чего теперь ей все, чем она завладела, если сама она никому не нужна? К чему теперь все ее осуществившиеся тайные желания, толкавшие ее, тащившие за руку? И куда? Из омута в пустыню…
А он уходил. Поскользнулся на склоне.
«Пойдет ли к прокурору? Ничего. Мне тоже есть, что сказать».
Она захлопнула дверь. Зазвенели стекла на веранде.
28
Вышедшим на дорогу Мелентьеву, Гурбе, Чергинцу и Малыхе повезло: довольно быстро подошел рейсовый автобус. Для Мелентьева и Гурбы даже нашлась свободная скамейка, а Чергинец с Малыхой остались на задней площадке и, облокотившись о поручень, смотрели на убегавшую Довгалевскую улицу.
— Знаешь, Миша, — сказал Мелентьев, — все равно нам ничего узнать уже не удастся. Только Волощах что-то знал. Наверняка он утонул, раненый.
— Да, Ваня, без него не узнать. Но все же он успел дать мне ракету. Значит, сразу не был убит. Может быть, он хотел утонуть? Когда понял, что все пропало. — Голос у Гурбы дрожал, и Мелентьев обнял его здоровой левой рукой.
— Как ты думаешь, Сергей, что-нибудь дала Привалову эта инсценировка? — спросил Малыха.
— Я уверен, что он и без нее уже все знает, — ответил Чергинец. — Польза от нее была только доктору, раз он задумал писать о партизанах.
— Пропусти меня, Миша, — попросил Мелентьев. — Нам с Сергеем выходить скоро, пересядем на микитовский автобус. А вы-то почти до самого порта на этом доедете. Счастливо тебе. Увидимся.
— Счастливо и тебе, Ваня. Прощай, — грустно ответил Гурба.
— Иди, садись рядом с Михаилом Петровичем, — предложил Чергинец Малыхе и пожал ему руку.
— Бывай, Серега. Загляни ко мне как-нибудь, может, скоро и на рыбалку выберемся. — Малыха ответил Чергинцу крепким рукопожатием.
— С тобой, обженившимся, выберешься! — усмехнулся Чергинец.
— Тебе бы тоже пора кончать с холостяцкой жизнью. — И Малыха дружески подтолкнул Чергинца.
Но Мелентьев и Чергинец не пересели в другой автобус. Иван Дементьевич предложил пройтись пешком до его дома.
Квартал прошли молча, но потом не выдержал Чергинец:
— Ну что, Иван Дементьевич, довольны своей идеей? Проверили подозрения?
— Я же говорил тебе, что никого не подозреваю. Мертвые не могут защищаться. Значит, живые не имеют права обвинять их. Тем более, что нет никаких доказательств. Только догадки. Вот я и хотел, чтобы все поняли: некого и незачем обвинять.
— Но Петрушина же кто-то убил?
— Черт с ним. Кому от этого жарко или холодно?
— А закон?
— Главным законом должна быть совесть.
— При коммунизме так и будет, — улыбнулся Чергинец. — Но пока еще хватает людей, у которых совесть — что мешок: что хотят, то и кладут туда.
— Это сейчас такие развелись.
— Ой ли, Иван Дементьевич, сами знаете, что не правы. А в войну таких не было, да? И Сличко не было? И Петрушина?
— Вот и славу богу, что их обоих убрали.
— Что-то уж больно долго молчала совесть у того, кто их убрал. А я так уверен, что и у него самого на совести нечисто.
— У кого?
— Не знаю, у кого. У кого именно. Но у того, кто убил Петрушина, нелады с совестью. Это факт. И я уверен, что прокурор уже знает, кто это.
— Ты думаешь? — спросил Мелентьев и побледнел.
До самого дома больше он не произнес ни слова. А простившись с Чергинцом, кинулся к телефону.
— Отец дома? — спросил он у ответившего Балябы-младшего.
— Так он же с вами где-то был? — удивился тот.
— И не пришел еще? Он же берегом пошел. Ты сбегал бы ему навстречу.
— Бегу, — заволновался сын.
— Мать только не пугай, — успел крикнуть в трубку Мелентьев.
