Почитаю за счастье, что мне довелось слышать книгу К. В. Мочульского в его чтении, когда она еще не была напечатана. По воскресеньям в Кламар, к Бердяеву наезжало множество всякого пестрого люду, но под вечер пена опадала — оставалось только трое-четверо гостей, особо приглашенных. Худенький, в поношенном, но опрятном костюме, Мочульский сидел под лампой, светившей со стены. После ужина он читал главы из книги. Карие глаза (от матери-гречанки), быстрые жесты и скорая речь… — юго-запад дал много замечательных людей русской литературе.
Волна воспоминаний подхватывала, порою, Н. А. Бердяева и он рассказывал, например, о своих встречах с Н. Н. Волоховой, вдохновившей «Снежную маску» Блока,
На протяжении многих лет нас учили, что символизм был «поэзией русского империализма», что Блок отражал противоречия эксплоататорского общества, что, скажем, в области живописи борьба мир-искуссников с передвижниками была борьбой помещичьего капитализма прусского типа с силами «демократической революции, стремившейся направить развитие капитализма по американскому пути». Но теперь, на вечерних чтениях в Кламаре, все то, чему учили в Москве, распалось, разлетелось, — открылась тайна Блока, сущность его поэзии.
К примеру, «Снежная маска», написанная в начале 1907 года. По счету третий сборник стихов, но первый, в котором не было, как говорил Блок, «отступлений от лирики в лирике», — тут безраздельная отдача лирической стихии. Русский ренессанс преодолевал материализм, позитивизм, утилитаризм по всей линии, и «Снежная маска» была таким освобождением «пленной души» от тяжести бытия, грубой материальности, прорывом из тьмы внешней — в просветленный мир духовного. «Ты смотришь все той же пленной душой в купол все тот же звездный». «Душу вверь ладье воздушной». «Крылья легкие раскину, стены воздуха раздвину, страны дольние покину». «Вот меня из жизни вывели снежным серебром стези»… — таковы мотивы «Снежной маски».
Вечера в Кламаре — то был мой новый университет. Была там у меня даже и «курсовая работа». Написал и я очерк: «Встреча с Блоком», который однажды вечером прочитал в Кламаре; речь шла, разумеется, о духовной встрече.
Но то был больше, чем университет. То было — освобождение пленной души от тяжести понятий, навязанных годами материалистического, марксистско-ленинского воспитания. Временами мне казалось, что я попадал как бы в мир совсем другого измерения: мерки и правила, которые были вполне «о-кэй» в советском мире, теперь оказывались нелепыми, абсурдными, варварскими, смешными.
Освобождение души — «изюминка» невозвращенства. Это — духовный опыт, приобретаемый нами на Западе. Только ради него и стоило до поры до времени не возвращаться в Россию.
Мартовским утром 1946 года я пришел, как всегда, на работу в посольство. Дежурный вахтер в проходной мне сказал:
— Товарищ Панченко велел вам зайти к нему.
В кабинете, кроме Панченко, сидел капитан, незнакомый мне. На его дюжих плечах сверкали золотые погоны, на широком одутловатом лице мелькнула загадочная полуулыбка, когда он взглянул на меня. Панченко, показывая рукой на кожаное кресло и приглашая садиться, дружески-оживленно заговорил:
— Приятная новость для вас — поедете сегодня на родину. Поезд в два часа дня. Идите сейчас в канцелярию и получайте документы. Вот как раз товарищ капитан тоже едет в Москву, вам попутчик…
Корытообразное его лицо с загнутыми челюстями, однако, не оживлялось, — жесткое, как железо. Исподлобные зеленоватые глаза смотрели в упор, стараясь разглядеть, не смущен ли я неожиданной «приятной новостью».
Когда-то это должно было случиться… Давно я готовился к этому дню… Давно принял необходимые меры: в маленьком отельчике на рю де Бак, где жил последнее время, держал только самое необходимое, то, что можно было бросить в случае бегства. В другом месте, у знакомых, хранились мой штатский костюм и пишущая машинка, — все, чем я постарался обзавестись для будущей жизни.
Изобразив радость, поблагодарив Панченко за заботу, я пошел в канцелярию. На столе у начальницы канцелярии Маруси Петровой лежала открытая папка: моя автобиография, написанная при поступлении в посольство, фотокарточки, отношения из военной миссии. Маруся печатала на машинке справку о моей 10-месячной работе в посольстве.
— Сию минутку будет готово, — улыбнулась она. — Александр Александрович как раз здесь, подпишет вам справку.
Из кабинета А. А. Гузовского, советника посольства, она вышла смущенная. Взяла всю папку с моими документами, отнесла ему. Потом вернулась и вызвала по телефону Панченко, велела прийти.
Панченко совещался с Гузовским минут пять.
— Вот что, — сказал он, выйдя из кабинета Гузовского. — Вы получите ваши документы непосредственно в Москве.
— Но как же я буду в дороге? У меня на руках решительно ничего нет.
— Документы ваши будут при капитане, который едет с вами в Москву. Он везет кое-какую диплома тическую почту, ваше «личное дело» мы и упакуем вместе. Для вас лучше, не таскаться… чудак вы эта кий!
— Но почта будет упакована, в дороге документы не достать.
— Хорошо… Лично от меня получите небольшую и неофициальную справку, что вы — из посольства.
— C'est entendu, — ответил я по-французски с какой-то шутливой наглостью, поняв, что меня хотят привязать к капитану — «попутчику». Начала работать мысль, как от него отвязаться.
«Товарищ попутчик» оказался навязчивым. Он поехал со мною в отель — собирать вещи, а когда я сказал, что должен сходить к прачке взять белье и к сапожнику — за ботинками, он успокоил: «Успеется, мы на машине и туда заедем…» Было ясно: ему велено держать меня в руках, не упускать ни в коем случае! Как же мне высвободиться из железной чекистской хватки? В посольстве оставалось еще одно дело: получить деньги. Бухгалтер сказал, что составление ведомости на проездные займет полчаса. Капитан-попутчик остался в кабинете Панченко, я же пошел «торопить бухгалтера». В голове сумасшедшая билась мысль: как выскочить из посольства? Выход обычным путем — через проходную — опасен: проходная видна из окна кабинета начальника и идти туда через весь двор. Но вот оно, счастье, моя судьба: через стеклянную дверь я увидел — открылись широкие ворота и въезжает грузовик-фургон. Ворота в двух шагах от двери. В один миг я был на улице, завернул за угол и — бегом в метро!
Безумием было бы искать убежища у русских эмигрантов, скрываться в пятнадцатом или шестнадцатом аррондисманах Парижа. Там шныряли агенты НКВД, там днем и ночью производили операции «охотники за черепами». Недавно еще там, в арроадисмане Auteuil, был убит молодой москвич-невозвращенец Колесов, проживавший под именем поляка Лапчинского. Он находился на квартире кн. Голицыной. «Оперативная группа» военной миссии выследила, когда он остался один на квартире: подъехал автомобиль, вломились четыре молодца, чтобы забрать невозвращенца. Колесов-Лапчинский ожесточенно сопротивлялся. Ему проломили голову и, залитого кровью, выволокли на улицу, погрузили в автомобиль. Он еще и на улице кричал «караул», но никто из публики не посмел приблизиться. В квартире нашли лужу крови. Парижские газеты много об этом писали, требовали розыска убийц, но префект полиции заявил, что «инцидент может перейти на дипломатическую почву». После этой истории эмигранты жили в страхе: моя приятельница отказывалась даже хранить вещи, не то, что укрывать меня. На счастье, у меня был знакомый француз, родные которого жили в деревне, — там я нашел убежище.
Действие Божьего Промысла продолжало непрестанно проявляться в моей жизни. Встреча с французом, в сущности, спасшим меня, произошла в обстановке, полной случайностей, непредвиденностей. В мае 1945 года, только приехав в Париж, я познакомился с двумя девушками, которые выдавали себя за эмигранток, но в каждом жесте и слове их я угадывал, что они из Советской России. Одна из них, Ксана, не была дурнушкой, и я впоследствии жалел, что потерял ее из виду. Прошло несколько месяцев, девушки встретились мне в русской кафедральной церкви на улице Дарю. Короткий разговор у церковной ограды:
— Как живете? Как развлекаетесь?
— Ничего, спасибо… Сегодня собираемся в русский театр. Дают «Вишневый сад». Вы не идете?
— Какая жалость, не знал раньше. Непременно пошел бы, но вечер занят. Приятель должен прийти.
— Знаем мы вашего приятеля… Скажите лучше — приятельница…
Вечер наступил, а приятель неопределенного пола не явился. После бесснежной зимы, уже перед самой весной, в Париже наворотило такие заносы, что прекратилось всякое движение в пригороде. Приятель позвонил, что приехать не может. Воскресный вечер оказался пустой. Вспомнив про девушек, про «Вишневый сад» и, повертевшись перед зеркалом в фуражке с красным околышем и красной звездой, покатил в театр «Иена».
