А Рокка кружился все быстрее и быстрее:
– Катюша, Катюша. Ну, черт, вот это веселье!… А Суси Тассу в отпуску. Он привезет ог моей старухи посылку. Катюша… Катюша… Ну, видишь, как я танцую, Хиетанен?
Но тот утратил способность что-либо понимать. Он покачивался, разведя руки в стороны, и кричал:
– Глядите, братцы! Я самолет. – Затем принимался жужжать: – Братцы, вот летит «мессершмитт».
На этом месте патефон замолк, и Ванхала вне себя от восторга присоединился к Хиетанену.
– «И-16» заходит слева, мотор ревет на полных оборотах, па-па-па. Ожесточенный воздушный бой… Заоблачные братья в вихре боя… па-па-па-па-па… последние рыцари войны, па-па-па-па!
Они кружились, разведя руки в стороны, жужжали, подражая звукам боя, а Ванхала кричал:
– Героизм в небесной синеве… Завывают моторы, внимательно глядят глаза, руки крепко держат штурвал, железное мужество в сердцах – наши доблестные летчики устремляются на стервятников врага… Па-па-па-па-па…
Хиетанен споткнулся о пень, упал да так и затих, не в силах подняться. Ванхала дал вокруг него великолепный круг с завывающим мотором и крикнул:
– Раскрывай парашют. Твой самолет падает, хи- хи-хи.
– Самолет падает… Все вертится. Все кружится перед глазами, – запинаясь, бормотал Хиетанен и судорожно цеплялся за траву. А Ванхала кричал ему в ухо:
– Ты в штопоре… Прыгай… Нет, ты уже не сможешь.
Однако самолёт Хиетанена с бешеной скоростью продолжал падать, кружась и переворачиваясь. Пилот уже не мог выполнить прыжок и провалился вместе со своей машиной сначала в туман, а потом в кромешную тьму. Ванхала оставил его на произвол судьбы, разочарованный, что бой так скоро закончился.
В сторонке, вокруг костра, сидели Мяяття, Сало и Сихвонен. Сало, взлохмаченный, с волосами, упавшими на глаза, втолковывал своим дружкам:
– У нас в приходе, правда, есть блуждающие огни…
Сихвонен отвернулся и махнул рукой, словно отгоняя комаров:
– Да брось ты. Врешь и не краснеешь…
– Да нет же, правда есть. Старые люди видели. И сверху скрещенные мечи.
– Да брось… Это все лапландские сказки про колдунов. Вы, северяне, вечно рассказываете про всякие чудеса.
– Это кто тут с севера-то? – сказал Мяяття. – Я тоже из тех краев, у нас там кофе варят на северном сиянии.
Мяяття за все это время едва слово проронил, брага не развязала ему язык. Его взгляд упал на камень, и он сказал:
– Вот камень. Поднимем?
– Ерунда! Где нам его поднять.
Мяяття обошел камень вокруг, молча осмотрел и наконец ухватился за него, где поудобней. Камень был чуть ли не больше его самого, однако Мяятте немного его и вправду удалось приподнять. Затем он отряхнул пыль со своих рук и сказал:
– Я же говорил, что его можно поднять.
Сихвонен видел, что ему с этим не справиться, а вот Сало, поднатужившись, взялся за камень. Камень остался на месте, а Сало вдруг схватился обеими руками за поясницу.
– Вот черт, надорвался! Если б не это, наверняка бы поднял.
– Да, когда берешься за что-то неудачно, всегда чувствуешь поясницу.
Мяяття смотрел на камень с надменным спокойствием, Сало же держался за поясницу и кривился от боли. Возможно, он и в самом деле надорвался. Да и натертая нога у него разболелась не на шутку.
Рокка уже перестал танцевать, Ванхала проигрывал для себя новую пластинку, а Коскела отправился на командный пункт.
– Ты куда? – крикнул ему Рокка.
– В Иерусалим.
Коскела шел, неуверенно нащупывая ногами тропу, без пояса и головного убора, в расстегнутом кителе.
– Ты в командирский блиндаж?
– Нет, на главную квартиру фюрера.
Больше они не любопытствовали, ибо по ответам Коскелы поняли, что он не хочет, чтобы к нему приставали с вопросами.
Он шел целеустремленно, хотя и ступал иногда мимо тропы. Неподвижный, немигающий взгляд его голубых глаз был устремлен на ольховник. Время от времени он икал, потом он остановился и заревел:
– На плесе Оне-е-ежском гуля-е-е-ет волна-а-а-а…
III
Группа офицеров батальона собралась на празднество в командирском блиндаже пулеметной роты. Они избрали это место не ради Ламмио, а просто потому, что оно было удобней других, ибо находилось дальше всех от передовой. Присутствовал там и Карилуото, которого в Петрозаводске произвели в лейтенанты. Он оставил свою роту на попечение одного из командиров взводов, сам же как следует хлебнул и теперь рассуждал о стоящих перед офицером задачах.
– Только личный пример действует на финна. И кроме того, следует соответствующим образом подстегнуть его честолюбие. У солдата есть комплекс неполноценности по отношению к офицеру, поэтому солдат надо направлять на такие дела, свершая которые они могли бы почувствовать себя в чем-то равными командирам. Но прежде всего – никакой слабости. Пусть внутри у тебя будет что угодно – внешне оставайся твердым как камень.
Ламмио сидел за столом в своей парадной форме с орденскими ленточками на груди. Его лицо было бледно, он уже изрядно набрался и время от времени клевал носом. Какой-то молодой прапорщик лежал на его постели и бубнил:
– Ой, братья мои по вину. Я тоскую… Я тоскую по Хельсинки… по городу радости и счастья.
Карилуото вспоминал Сиркку.
– Тихо… Тихо, Йокке. Не разрывай мое сердце… Я помню… Помню, как танцевал с нею танго. Та-а да-а ди-да-дааа-а… – Карилуото, не подымаясь, подражал движениям танго, что выглядело очень комично. – Это танго Сиркки. Та-а да-а ди-и ди… та…
На кровати изгнанного на время торжества Миелонена сидел костлявый прапорщик в очках. Он прервал печальное танго Карилуото, громко запев:
Die fahne hoch… [Выше знамя… (нем.).]
«Хорст Вессель» [Песня немецких штурмовиков-эсэсовцев] взбодрил Ламмио. Он встал, стараясь держаться прямо, и крикнул за дверь:
– Burschi! [Денщик! (нем.)]
Вошел вестовой и замер по стойке «смирно».
– Наполните стаканы.
– Слушаюсь, господин лейтенант!
Вестовой налил в стаканы вино и удалился. Ламмио поднял свой стакан и сказал:
– А теперь я пью за офицеров. Господа, наш путь ясен. Мы становой хребет армии. Финляндия выстоит или падет вместе с нами. Господа! Без трепета туда, куда меч маршала указывает путь.
- Zum Kampfe stehn, wir alle schon bereit [Мы все уже готовы встать на борьбу (нем.)], – пропел очкарик, и стаканы звякнули.
– Становой хребет, – пробормотал Миелонен за дверью. – Если это так, то у тебя костоеда.
Даже спокойный и услужливый Миелонен уже начал чувствовать, что сыт по горло всем этим. Только позиционная война по-настоящему показала ему, что значит быть денщиком у Ламмио. В дополнение ко всему еще и шавку Ламмио полагалось именовать на «вы». Миелонен вместе с другими солдатами в отместку привязал ее к десятикилограммовому камню и утопил в озере, но на следующий день Ламмио выпросил себе по телефону новую у приятеля в штабе дивизии. Повторить трюк было уже нельзя, ибо регулярная пропажа собак насторожила бы Ламмио.
При виде Коскелы Миелонен встал и, спустившись по ступенькам, открыл дверь блиндажа. Он очень удивился, когда Коскела против своего обыкновения задиристо спросил:
– А ты что за швейцар, черт тебя подери?
– Господин лейтенант, я младший сержант Миелонен, – несколько смешавшись, ответил Миелонен. Поведение Коскелы казалось странным, учитывая его обычную вежливость. Увидев остановившиеся глаза Коскелы, Миелонен понял, в чем дело, и отступил от двери.
– Ну раз так, тогда и не бегай открывать дверь, как швейцар.
– Есть не бегать, господин лейтенант.
Миелонен так растерялся, что говорил Коскеле «господин», хотя они давно уже были друг с другом на «ты».
Коскела вошел внутрь. С растрепанными волосами, в расстегнутом кителе, слегка пошатываясь, он стал посреди блиндажа и сказал:
– Здрасте.
Офицеры, казалось, не заметили его прихода, один только Карилуото обрадованно крикнул:
– Ну, здравствуй, брат! Где ты был? Почему не приходил? Эй, вестовые! Стакан сынку Вилле. Выпей для начала из моего.
Коскела опорожнил стакан Карилуото и присел на скамью. Ни слова не говоря, он пристально оглядел всех офицеров по очереди. Вестовой пришел наполнить стаканы и снова исчез.
Очкастый прапорщик продолжал прерванную песню:
– Die Strasse frei den braunen Bataillonen [Дорогу коричневым батальонам (нем.).].
Коскела уставился на прапорщика. Тот продолжал петь, но под взглядом вновь прибывшего ему стало не по себе. Его голос утратил уверенность, и он сбился с мотива, пытаясь сохранить самообладание под этим тяжелым взглядом. Наконец он совсем умолк.
Коскела внезапно сказал:
– Сипериа болсой тайка.
– Что это значит? – неуверенным, но все же вызывающим тоном спросил прапорщик.
