Я смотрела на узкую тропинку, ведущую к дому Гретл и другим домам деревни, на маленькую католическую церковь, на школу и здание штаба партии, на маленькое здание полицейского участка, которое отличалось от остальных домов только тем, что в садике перед ним возвышалась мачта с флагом. Все казалось таким мирным, таким обыденным.
– Вы знаете, что с ним случилось?
– О да. – В голосе Гретл послышалось почти отвращение. – Прошло пять месяцев, прежде чем мы узнали хоть что-то. Анна просто с ума сходила. Стефан был младшеньким, понимаете. А кроме того, он был… – Непонятное выражение скользнуло по ее лицу. – Он был немного простоват, как говорится. Порой приходилось по десять раз растолковывать ему, что и как делать, поскольку он не понимал. Все присматривали за ним… Разумеется, мы пошли в участок, в местный полицейский участок. Там нам сказали, что ничего не знают. Наверное, они говорили правду. Один человек в деревне наверняка знал что-что. Но спрашивать у него было бесполезно. Поэтому нам оставалось просто ждать известий… Через пять месяцев мы получили письмо от правительства. В нем говорилось, что Стефана «в интересах общества» отправили в какой-то лагерь под названием Графенек, в Вуттенберге, где он умер… – у Гретл на мгновение пресекся голос, – от инфекционной болезни. В письме говорилось, что тело кремировали и что нам не следует пытаться навещать могилу. В нем говорилось, что Стефан страдал неизлечимой болезнью и что мы должны благодарить Бога за его избавление от мук.
Она подняла голову и устремила немигающий взгляд на горные вершины вдали. Лицо у нее приняло гордое выражение.
– Кроме сообщения о смерти Стефана, – сказала Гретл, – в этой мерзкой писульке не было ни слова правды.
Я взяла ее сморщенную мозолистую руку и попыталась выразить сочувствие.
Она повернулась ко мне и гневно спросила:
– Фройляйн, ну почему они творят такое? Ведь он в жизни никому не причинил вреда. Почему они тайком убивают детей?
Я слышала о Графенеке. Ходили разные слухи. В газетах изредка появлялись траурные объявления, составленные в туманных выражениях и производившие впечатление трагедии, которую стараются замолчать.
– Он был недостаточно умен, – сказала Гретл. – Вот какое преступление они расследовали.
Я не находила слов, чтобы утешить ее.
– Фройляйн, вы знакомы с некоторыми из них, из влиятельных людей, которые принимают решения.
Нет. Нет. Я незнакома.
– Вы можете объяснить им, что убивают-то ни в чем неповинных детей? Они не знают, что происходит, не могут знать. Фройляйн…
Она лихорадочно стиснула мою руку, и мне передалась ее нервная дрожь.
– Я могу все рассказать вам, потому что вы женщина и вы меня поймете, и в то же время вы работаете с этими людьми и они с вами считаются. Они прислушаются к вам.
Уйди, Гретл. Оставь меня в покое. Пожалуйста.
– Фройляйн, когда вам станет лучше и вы возвратитесь в Берлин, вы расскажете им о делах, которые здесь творятся?
Я разворачиваюсь на десять градусов, корректируя курс, и, когда крыло после поворота приподнимается, вижу внизу нечто такое, чего в действительности там нет и быть не может.
Вереница полуодетых людей, бредущих по снегу.
Я трясу головой, стараясь прогнать видение. Оно исчезает, но не полностью. Нечто остается, призрак призрака, и я осознаю, что сижу в кабине под прозрачным фонарем, позволяющим мне видеть все, что находится подо мной.
Я слишком долго вела самолет без перерыва. Эта плоская вымерзшая равнина, эти мысли, этот полусумасшедший больной человек у меня за спиной.
Сильными пальцами генерал сжимает мое плечо, словно клещами, и что-то кричит мне в ухо.
Я мотаю головой. Я ничего не слышу.
Он снова кричит. На сей раз я разбираю слова:
– Вы видели?
Внутри у меня все сжимается.
– Заберите влево, – орет он.
Он не в своем уме, как и я.
Двигаю рычаг управления, и, когда машина разворачивается носом к западу, я их вижу. Но не призрачную процессию, порожденную моим воспаленным воображением, а реальных людей со своими телесными муками.
Судя по широким телегам и запряженным в них лошадям, это деревенские жители. Лошади тощие, в телегах почти нет вещей, и в них сидят, скрючившись, люди, закутанные в одеяла.
Чуть дальше я вижу на снегу вещи, выброшенные теми, кто идет впереди. Кресла, матрасы и ковры лежат по обочинам дороги. Скинутый с телеги чемодан раскрылся от удара, и все содержимое вывалилось на землю. Люди проходят мимо, даже не глядя. Кто-то выбросил красное платье. Неподалеку валяется кухонная плитка. Потом я вижу на обочине шесть ярких прямоугольников, лежащих в ряд, словно камни для перехода через ручей. Кто-то дорожил картинами так сильно, что взял их с собой в путь, И впал в такое глубокое отчаяние, что в конце концов их выбросил.
У людей такой вид, словно они в походе уже давно. Судя по одежде и повозкам, они уроженцы востока – Венгрии или, возможно, Румынии. Они этнические немцы, направляющиеся в единственное приходящее им на ум место, где принадлежность к немецкой нации не означает автоматически смертного приговора.
Я набираю высоту и снова ложусь на правильный курс. Под нами простирается плоская снежная равнина.
Такое ощущение, будто летишь над Россией.
Они наградили меня железным крестом первой степени.
За аварию? За то, что я осталась в живых? За то, что поднялась по каменной лестнице до крыши? Или по каким-то своим непонятным соображениям?
Я снова шла по византийским залам, чтобы получить награду. Император построил новый дворец, по проекту Шпеера. Огромный и похожий на склеп. Повсюду висели гобелены с изображением жеребцов. Я и не знала, что наш вождь любитель лошадей. Сидел ли он когда-нибудь в седле? Да быть такого не может. Невзрачный человечек, похожий на железнодорожного чиновника, со сложенными на причинном месте руками. Мог ли он довериться чуждой и пылкой природе коня?
Там и сям на стенах зеленели пятна. Плесень. Он въехал сюда в спешке, он требовал, чтобы дворец был достроен к определенной дате. Даты имели огромное значение, они являлись частью магии. Была годовщина его пришествия к власти или что-нибудь вроде этого. Увы, время, необходимое для просыхания штукатурки, течет по земным законам и неподвластно магии.
Что происходит, когда реальность вступает в конфликт с магией? Магия берет верх. И в результате вы получаете зеленое пятно плесени.
Под конец своего восстановительного периода я поехала домой, повидать близких. Петер находился в плавании, но Мари с ребенком приехала на неделю. Девочке был уже почти годик, она училась ходить и постоянно падала. Я проводила с ней довольно много времени. Иногда мне казалось, что я сама падаю, и общество крохотного существа, понимающего мои проблемы, радовало.
Родители заметно постарели. При виде них у меня болезненно сжалось сердце, особенно при виде отца. Он стал совсем седым и похудел; казалось, он усох и утратил былую твердость. Едва увидев его, я поняла, что расстановка сил изменилась. И я огорчилась, поскольку не хотела побеждать за счет его слабости.
Отец не то чтобы пал духом: он просто слишком много работал. Он не видел ничего, кроме своих пациентов. У него не оставалось времени на книги, на прогулки, на музицирование. Он бы с удовольствием отдыхал по воскресеньям, но его всегда вызывали.
– Тебе обязательно работать по выходным? – спросила я.
– Да. В радиусе тридцати миль больше нет ни одного врача. Что мне делать? Гнать их?
В тот день он принял роды, навестил пациента, умирающего от пневмонии, выдал два свидетельства о смерти (от утопления и от сердечного приступа), позаботился о нуждах двух инвалидов с ампутированными конечностями, отправленных домой с фронта, и сделал срочную операцию ребенку, которого придавило перевернувшейся телегой. А также нанес визит нескольким «обычным больным». Он выглядел измученным.
– Человек не вправе пренебрегать своими обязанностями, – сказал он, – сколь бы тяжелы они ни были.
Я сидела рядом с отцом.
– Твоим пациентам не пойдет на пользу, если ты сам сляжешь, – сказал я.
– Знаю, но скажи на милость, что мне делать? Как бы ты поступила на моем месте?
Я машинально перебирала пальцами бахрому скатерти.
Нам одновременно пришла в голову одна и та же мысль.
Он криво улыбнулся:
– Мы оба знаем, как ты поступила, не так ли?
Он никогда прежде не высказывался в тоне, хотя бы отдаленно напоминающем шутливый, по поводу моего решения бросить медицинский институт.
– Ты уже простил меня? – спросила я.
Он ненадолго задумался.
– Да, – сказал он минуту спустя, и легкий шок, в который меня поверг этот ответ, заставил меня понять одну вещь.
Хотя я говорила серьезно, я не вкладывала в свой вопрос такого смысла. Я никогда не считала, что совершила поистине непростительный поступок, бросив свои занятия медициной. Поэтому мысль, что отец действительно не простил меня (хотя я жила с ней многие годы), представлялась мне несколько абсурдной. Мне всегда казалось, что мы просто играем друг с другом в какую-то странную игру.
