Небо над самым лесом — подними руку, достанешь до любой звезды — дрожало, переливалось звездным светом. Луна потускнела, уменьшилась, словно сморщилась. Ветер-верховник сдувал с тополей полузеленые, полужелтые, еще полновесные листья, они летели вниз со стремительностью увесистых камней. А кленовые листья планировали, невесомо опускались. Один такой лист, широкий, пятипалый, как ладонь друга, лег Сергею на плечо, и Сергей снял этот лист, отдал Наташе.
Побуревший папоротник. Кошачьи лапки — белые шелковистые подушечки. Луговая дорога — колея в подорожнике, ржавом мху, клевере. Посреди луговины — плакучая береза, на ней, оголенной, воронье гнездо из сухих прутьев.
Под березой Сергей и Наташа сели на пенек, он накинул ей на плечи шинель. Они обнялись, взглянули на небо. Голубые, желтые, оранжевые, зеленые, белесые звезды, как бесчисленные глаза неба, смотрели вниз, на землю. Да, их неисчислимое множество: одни побольше, другие поменьше, те горят ярко, эти едва, а вон какая-то звездочка покатилась за горизонт.
— Выбрать можно только вдвоем, — сказал Сергей. — Предлагай.
— Почему я? Ты предлагай.
— Я неважнецки знаю галактику.
— И я.
— Ну ладно, — сказал он. — Вон видишь ту, оранжевую, даже багровую?
— Багровая? Марс! Бог войны счастья не приносит.
— Ну его к лешему с его войнами… А если ту… правее, зеленоватая, лучистая?
— Это как будто Венера… Но она мне не нравится. В ней что-то непостоянное.
— Ну давай во-он ту, почти в зените, большая, голубая, а?
— А как она называется, ты знаешь? Нет? И я нет!
Над головой, заслоняя звезды, прострекотали «кукурузники», они летели туда, к фронту, где разгоралось зарево. Красная ракета взмыла над лесом, ненужная здесь, нелепая, как случайный выстрел. В глубине урочища, на гравийном шоссе, гудела машина, вроде бы буксовала. Прелью, перегноем пахло от земли, от пня. Ветви у березы — до земли, стебли полегшей желтеющей травы были как космы.
— Ты не озябла? — спросил Сергей, плотнее укутывая Наташу в шинель.
— Нет, — сказала она, прижимаясь. — Так какую же звезду мы выберем?
— Давай в следующий раз найдем Северную корону. Хотя это, кажется, не звезда, а созвездие.
— Северная корона — звучит!
— Тебе нравится? И мне.
Сергей отыскал под шинелью ее пальцы, пожал. Ответное пожатие. И кажется: он давным-давно знает эту жесткую, шершавую, надежную руку.
— А тебе сколько лет, Сереженька? — вдруг спросила Наташа.
— Двадцать.
— И мне двадцать. Мы одногодки!
— Но все равно я — старший.
— Почему?
— Мужчина! Глава семьи… Тебе холодно, ты дрожишь?
— Я дрожу не от холода. Пойдем домой.
Она сказала — домой? Будет у них когда-нибудь дом, и они будут возвращаться к себе с работы, или из гостей, или из командировок, или с прогулки. К себе домой.
И они пошли к палатке.
В ней было сумрачно, мглисто — луна ушла, в окошке мельтешили ветви. Трещал заползший на тепло сверчок. Неизвестно отчего позвякивали пузырьки в шкафчике. Неподалеку залаяла, завыла собака: в урочище бродят бездомные, одичавшие псы, злобные и кровожадные.
— Сереженька, скоро рассвет?
— Еще не скоро.
— Я не хочу рассвета.
— И я не хочу.
Она вышла проводить его, когда забрезжил свет. Было пасмурно, зябко, на траве — иней.
— Кончилось лето, — сказала она, — Береги себя, не суйся понапрасну под пули. Я постараюсь прийти к тебе.
— Смотри не промочи ноги. Одевайся потеплее. Плащ-палатку сверху надевай. Может быть, и я выберусь к тебе.
* * *
В полдень пришел Наймушин — хмурился, подкручивал усики, говорил глухо:
— Вы не велели мне приходить. Но выслушайте… Я виноват… Так получилось… Поймите: я чувствую не только свою вину, но и то, что полюбил вас. За эти месяцы убедился, проверил себя. Будьте моей женой!
— Я не могу, — сказала Наташа.
— Вы ко мне равнодушны? Или не можете простить?
— Счастливые не помнят зла. А я очень счастливая.
— Вы кого-то любите?
— Люблю.
Наймушин опустил голову. «Так тебе, Василий Наймушин. Разлетелся — жених. Второй раз от ворот поворот. Не достаточно ли?»
— Ну что же, Наташа, мне больше сказать нечего. Прощайте.
— Прощайте, — сказала она.
Он шел, сбивая тросточкой засохшие головы репейника, и думал: кто же этот, ее возлюбленный? Он видел ее несколько раз с высоким, худеньким, белобрысым младшим сержантом. По-моему, Пахомцев его фамилия? Благодарность ему еще объявлял. Неужели он? А впрочем, для меня не важно, кто этот человек, важно, что он есть. Ну и люби на здоровье. А обо мне ты еще услышишь. И возможно, пожалеешь. Без любви спокойнее. Переболеем, будем воевать!
Дождь лил шестой час подряд. На занятия старший лейтенант Чередовский притащил сумку немецких гранат, разложил их:
— Кто объяснит типы, боевые свойства, способы употребления? Есть желающие?
Молчание.
— Хорошо, — сказал Чередовский. — Хорошо — в смысле плохо. Гранаты — это «карманная артиллерия», незаменимы в ближнем бою. В том числе и трофейные. Слушайте и смотрите сюда…
После занятий Чередовский ушел. В блиндаж спустился Пощалыгин — отстоял на посту, мокрый с головы до пят, на подошвах — наросты грязи, налипшие листья. Гукасян отослал его назад:
— Железка прибита у входа. Специально, чтоб соскребать грязюку. Что?
Пощалыгин, ворча, удалился. Вернулся улыбающийся:
— Товарищ старшина, разрешите повеситься?
— Вешайся, остряк.
— Посушим драп-дерюгу!
Пощалыгин снял плащ-палатку, шинель, повесил на гвоздях на столбе у печки. Заботами старшины в центре блиндажа установлена бочка-печка. Она дымит, но тепло дает. От развешанных шинелей и плащ-палаток пар. У печки гнут спины ротный сапожник и ротный портной. Шубников катает, мнет хлебные шарики и, как знаток сапожного искусства, говорит:
— Чичибабин, разуй глаза. Кто ж так сучит дратву? Где тебя учили, горемыку?
— Я не горемыка, товарищ младший сержант, — отвечает Чичибабин. — И я не напрашивался в сапожники. Старшина определил на сегодняшнее число, я исполняю. Как могу. Лучше можете — вот вам колодка, дратка, шило…
— Чичибабин, Чичибабин, я же командир отделения, у меня свои обязанности, — вздыхает Шубников и отправляет в рот катышек.
Пощалыгин спрашивает:
— А зачем ты из хлеба шарик катаешь? Рубай натуральный!
— Представь, мне так больше по нутру.
— Погреться бы! — говорит Пощалыгин. — Товарищ старшина, скоро будут наркомовские сто грамм выдавать?
— Когда положено, тогда и выдадим. А тебе только бы пить, Пощалыгин.
— Точняком, сильно слабый я на водку. У нас, в городе Чите, товарищ старшина, возле завода — чайная, покрашена в зеленый цвет. Там перцовка, сибирские пельмени… Что может быть завлекательней?
— Завлекательней может быть армянский коньяк три звездочки и форель. Ты слыхал, что такое форель? Это рыба из озера Севан, там на берегу ресторанчик. О, Армения! Ты слыхал, что такое Араратская долина? Море виноградников! А что такое Арарат? Это священные для армянского народа горы — Большой Арарат и Малый. На Малом снег тает только в июле, на Большом — круглый год не тает!
— Надо же! — говорит Пощалыгин.
— Что надо? — Гукасян спохватывается. — Ты меня опять разболтал, Пощалыгин. Займись делом.
Солдаты отдыхали: кто писал письма, кто читал книжку, кто дремал, кто сушил портянки. И почти все разговаривали.
Сергей лежал на нарах, и до него долетали эти разговоры:
— Не брешу, вот те крест. Бомба рванула, танк опрокинулся вверх днищем, а я рядом в окопе — хоть бы хрен.
— Сказал бы тебе, да неохота.
— Скажи, скажи.
— Да ладно вам… Вот в Ростове до войны было! Жулики вели подкоп под здание Госбанка, а попали не под хранилище с деньжатами, а под комнату милиции. Смехота!
— Смехота. Жуликов посадили?
— По десятке каждому. Это — из левого угла.
— Обожал я ее чрезвычайно. Не ел, не спал, все дышал на нее. И отправились мы в субботу вечером в парк. Присели на скамейку. Я сам не свой, опасаюсь дотронуться пальцем, а она заявляет: «Костик, поцелуемся. Только обожди, я вытру губную помаду, а то перепачкаю тебя». И это, ребята, убило у меня все. Отрезало!
— Чувствительная слишком у тебя натура.
— Слишком…
— А вот у меня был случай. После госпиталя дали отпуск. Подался я в свою Вологду. Сижу однажды дома, сумерничаю, слышу — стук в дверь. Кричу: «Войдите!» Никто не входит — снова стук. «Войдите!» Никого, а стучат. Обозлился я, распахнул дверь: «Какой дурак забавляется?» — и остолбенел: стоит мой однокашник Фомка Пересветов, без рук, вот так — по локти. Не мог он, стало быть, дверь-то открыть, стучал ногой…
Это — из правого угла.
А это из центра, от печки:
— Теща у меня жуткая чистюля. Посудите: ходит по комнате, принюхивается: «Чем-то нехорошим пахнет. Леша, где твои грязные носки?» — «На мне». — «Помой ноги, постирай носки». — «Есть, помыть ноги!» Опять тыкается по углам, внюхивается. «Леша, весь искупайся». Искупался, а вонь — прежняя. Оказывается, тесть купил сыр рокфор и положил в шкаф. Сыр этот, как известно, вонючий до невероятия.
