Кристина, Ханна и другие заключенные не пошли в газовые камеры и крематорий. Уже от одного вида этих зловещих зданий Кристину затошнило. Когда мирные жители вышли оттуда, солдаты раздали лопаты мужчинам и тем женщинам, которые были без детей.
— Это еще зачем? — сердце Кристины заколотилось. — Надеюсь, американцы не собираются расстреливать их?
— Нет, они просто хотят, чтобы мертвых похоронили, — объяснила Ханна.
Кристина задохнулась и обвела взглядом других узников и солдат, не в состоянии уразуметь увиденное. Неужели американцы винят мирных граждан в этих злодеяниях? В том, что они не остановили преступников? Она подумала о бабушке и бедном погибшем деде, о матери, младшей сестре и братьях — голодных и прячущихся в бомбоубежище. Значит, если бы лагерь располагался в Хессентале, их тоже призвали бы к ответу? Когда солдаты велели старикам сгружать трупы, она выступила вперед.
— Зачем вы это делаете? — закричала Кристина в надежде, что кто-нибудь из них понимает по-немецки.
Солдаты резко повернулись к ней.
— Что это с ней? — спросила одна узница у Ханны.
— Кристина, — позвала та подругу. — Оставь.
— Это ведь не их вина! — воскликнула Кристина. — Что они могли сделать, чтобы остановить это безумие? Да их бы самих убили!
— Они молчали, — проговорил один заключенный. — И никак не противились.
Позади Кристины раздались выкрики по-польски, по-французски. Над толпой пролетел камень и ударил в голову немецкого ребенка. Мальчик приложил руку к виску и зарылся в мамин передник. Кристина обернулась к толпе узников и попыталась их образумить:
— Эти люди не виноваты в том, что с вами случилось!
— Ладно, — раздался женский голос, — скажи тогда, где твой любовник-эсэсовец, комендант лагеря? Сбежал от ответственности?
— Он мне не любовник!
— Врешь! — выкрикнул мужской голос.
Не обращая внимания на эту реплику, Кристина продолжала:
— А их бы никто не стал слушать! — она указала на мирных жителей.
Кристина снова оглянулась. Женщины и старики снимали мертвые тела с телег и бросали в канаву; мужчины с трудом переносили окоченевшие трупы, держа их за тончайшие запястья и тощие лодыжки, а женщины, рыдая, бросали лопатами землю в огромную могилу.
Кристина чуть не задыхалась от несправедливости. Ах, если бы она могла вспомнить несколько английских слов, которым учил ее Исаак! Но ведь эти короткие уроки были много лет назад. Однако она все равно двинулась к американцам в надежде, что кто-нибудь поймет ее.
— Это не их вина! — повторила она.
К ней подошел американский солдат, поднял руку и предостерегающе вытащил пистолет.
— Вы не знаете, что пришлось пережить им самим! — продолжала девушка.
Хайнц оттащил Кристину назад.
— Надо уводить ее отсюда, — сказал он Ханне.
— Мы должны сказать им, — настаивала Кристина. — Мы должны заставить их понять, что мирные жители ни в чем не виноваты!
Ханна остановилась и закричала на подругу:
— Откуда ты знаешь? Может, они сдавали евреев за буханку хлеба?
Кристина сникла, и Хайнц увлек ее вперед.
— А я тоже виновна? Может, я тоже должна взять лопату и встать с этими женщинами?
Ханна отвела взгляд.
— Nein, — проговорила она, качая головой. — Nein.
— Американцы и представления не имеют, как страдали эти люди! — продолжала Кристина. — Они ничего не знают о голоде и о гестапо! И о городах, которые бомбардировки сровняли с землей!
— Ну, положим, о бомбардировках они знают, — заметил Хайнц. — Они же сами эти бомбы и сбрасывали.
— Да уж, правду говорят: победителей не судят, — всхлипывая, заключила Кристина.
Кристина съежилась в дальнем углу товарного вагона, положив голову на пальто, свернутое в виде подушки. Она закрыла глаза и понадеялась, что равномерное покачивание вагона убаюкает ее, поможет заснуть, хотя на протяжении пути ей удавалось только урывками подремать. В отличие от прошлой поездки, всем пассажирам в вагоне хватало места, чтобы лечь и вытянуть ноги. Американцы постелили на пол солому, запах которой кроме прочего маскировал смрад смерти, въевшийся в деревянные стены и доски пола. Всем раздали одеяла, а посередине вагона поставили ящики с едой и водой — все эти меры худо-бедно создавали простейшие удобства. Однако ничто в мире не могло притупить горе этих женщин: в Дахау их везли вместе с родителями, братьями и сестрами, мужьями, сыновьями, дочерьми, теперь же большинство из них остались одни. Размышляя о том, как теперь станут жить без своих любимых, они ехали в молчании, спали или смотрели в никуда, а в глазах их одновременно стояли слезы скорби и светилась благодарность за избавление.
Утром американские офицеры сообщили, что женщин отправят первыми, а мужчины останутся до завтра. Поезд отвезет бывших узниц в город, где их разместят во временных бараках, а затем помогут вернуться домой. Через час, когда прибыл первый эшелон, в толпе установилась беспокойная тишина. Все молча смотрели, как локомотив неуклюже, с визгом тормозит, выпускает пар дольше и медленнее, пока состав с толчком не остановился. Потом отъехали двери товарных вагонов, оттуда выпрыгнули американские военные, и все стали приветствовать их радостными возгласами. Увидев скопление ликующих живых скелетов, молодые солдаты вытащили из карманов конфеты и жевательные резинки и отдали бывшим узникам все, что у них было.
С тех пор прошло уже бог весть сколько часов, и Кристина представляла себе тонкие, проникнутые надеждой лица Ханны и ее брата Хайнца, вспоминала, как они улыбались ей и махали на прощание, стоя рядом с надломленными мужчинами, молча смотревшими, как женщины покидают лагерь. Разумеется, Ханна решила остаться с братом, чтобы ехать вместе. Она запомнила адрес Кристины и пообещала написать, когда они устроятся на новом месте. Они с Хайнцем приняли твердое решение покинуть Германию навсегда.
Кристина не могла выкинуть проклятый Дахау из головы. Сторожевые вышки, электрические ограждения, длинные темные бараки, закопченная труба навеки впечатались в ее память, как монохромный отпечаток. Даже если ей суждено прожить до ста десяти лет, ей вовек не забыть желтоватую серость лагеря, напоминающую о раздробленных костях и старинных надгробных камнях в промозглый и дождливый январский день.
Кристина проснулась оттого, что поезд затормозил и резко остановился — прибыли на станцию. Она села; горло и грудь жгло, шея затекла, бок, на котором она лежала, болел немилосердно. С трудом откашлявшись, она поднялась, надела пальто и вместе с другими женщинами выбралась из вагона.
Стискивая в руках хлеб и одежду, добытые на складе в Дахау, угрюмые узницы покинули вагоны и безропотно встали в очередь, терпеливо ожидая, когда смогут назвать американцам свой родной город. Кристина пришла на помощь растерявшейся женщине, забывшей, откуда она.
— Меня зовут Сара Вайнштайн, — плакала несчастная. — Моего мужа звали Ури, но он убит. Не могу вспомнить название города, где мы жили. Я ничего не помню! — она в отчаянии вскинула руки, словно разгоняя невидимый рой мух. — Какая разница, что будет со мной? Вся моя семья погибла. Мне уже все равно.
— Наверняка кто-то из ваших родных выжил, — попыталась утешить ее Кристина.
Женщина не обратила на нее внимания. Кристина перечисляла все города, которые знала, но Сара только качала головой.
— Могу я что-то помочь? — на ломаном немецком спросил американский солдат.
— Эта женщина не помнит, откуда она, объяснила Кристина. Она чуть было не добавила, что Сара помешалась, но смолчала. Нет нужды произносить очевидное. «Возможно, все мы лишились рассудка», — мелькнуло у нее в голове.
Солдат пожал плечами и покачал головой — он явно ее не понял. Он говорил по-немецки совсем чуть-чуть. И снова девушка попыталась припомнить несколько английских слов, но ни одно не пришло ей на ум. Она не могла мыслить ясно. Солдат улыбался ей, но его улыбка выглядела натянутой, а во взгляде читались неподдельный ужас и жалость. Кристина попробовала представить, как выглядит со стороны: с бледного тощего лица смотрят голубые глаза, едва отросшие волосы примяты — ни дать ни взять ходячий мертвец.
