18. — Жилетов летних шесть.
19. — Шаровары серые плисовые.
20. — Восемь летних холст. шаровар.
21. — Рубашек тридцать три.
22. — Портков двадцать четыре.
23. — Белых носовых платков 24.
24. — Галстуков семь.
25. — Наволочек семь.
26. — Салфеток десять.
27. — Пудермантель один.
28. — Простынь шесть.
29. — Чулок шелковых 18.
30. — Чулок нитяных 16.
31. — Сапогов 5 пар.
32. — Башмаков 3 пары.
33. — Куртка съ позументом и рейтузы к ней.
34. — Фраков суконных три.
35. — Материальных камзолов семь.
36. — Казимировых штанов 4 пары.
37. — Курток и рейтузов полотняных 2 пары.
38. — Одеяло турецкое.
39. — Зимних одеял три.
40. — Турецкий платок один.
41. — Косынок три.
42. — Кошелек на волосы.
43. — Книг восемь.
44. — Записная книжка.
45. — Польская ландкарта.
46. — Ковер.
47. — Шапка ночная.
48. — Материя на один жилет.
49. — Казимиру на одно исподнее платье.
50. — Голландских необрубленных платков 9.
51. — Шапка бархатная с околышком.
52. — Подушек 2.
53. — Шлафроков 2.
54. — Белая медвежья куртка.
55. — Серые шаровары.
56. — Портки одни.
57. — Жилет полосатый белый с черным.
58. — Коляска дорожняя.
Да сверх того: 1. — Шкатулка с разными мелочными вещами, принадлежащая ему же, в которую положены: 120 червоных и двое золотых часов, взятых у секретаря и адъютанта.
2. — Чемодан кожаный с разными вещами, принадлежащими человеку Немцевича.
3. — Чемодан суконный синий, принадлежащей Фишеру.
4. — Ч емодан кожаный, принадлежащий Немцевичу, с разным платьем и бельем.
5. — Сумка красная, принадлежащая Немцевичеву человеку, в ней разные письма и тридцать семь червонцев.
Оные пять паков запечатаны коллежского советникова Макарова печатью, а прочие вышеписанные вещи вручены находящемуся при известной особе камердинеру арапу. Коллежский советник и кавалер Александр Макаров, премьер майор Василий Титов".
Для ясности.
Самойлов Александр Николаевич (1744-1814), племянник князя Потемкина, в 1795 году возведен в графское достоинство.
Макаров Александр Семенович (1750-1810), при Павле Первом был начальником тайной экспедиции и сенатором.
«Известная особа» же — Фаддей (Тадеуш) Костюшко. При следовании в Санкт-Петербург его сопровождали сподвижники, руководители подавленного восстания.
Стращая восставших горожан Катынью, Коморовский капитулировал, начались сдача оружия немцам и эвакуация через тоннели и каналы. Эсэсовцы опускали туда специальные площадки и с них косили пулеметами спасавшихся от сибирских концлагерей. Считалось, что если поляки что и могут, то — погибать с честью.
На честь капитуляция не похожа, с честью погибали те, кто рвался на тот берег Вислы, к Рокоссовскому.
Но надо иначе глянуть на планы Коморовского, признав их гениальными: на долгие десятилетия, если не на века, между русскими и поляками углубилась историей проложенная межа вражды, чего и добивалась Армия Крайова, предвидевшая свою физическую и политическую гибель.
В своих мемуарах идейный вдохновитель АК генерал Пельчиньский (Гжегож) подвел итог: «…и я зажег этот большой пожар для того, чтоб его огонь вел через темноту будущие поколения: мне удалось вкопать пропасть между российским и польским народами по крайней мере на 10 поколений».
Он прав. Стратегические цели Армии Крайовой достигнуты. Дух возобладал над разумом, вера в некую избранность касты оказалась сильнее, и поскольку она — вера, то все мрачные филиппики в адрес шляхетства и АК — пустейшая забава, вера не подвержена коррозии от взаимодействия с кислотами едких возражений…
Пельчиньского в Польше чтят, но не более, поскольку большой пожар заполыхал давным-давно, в не отмеченный летописями и хрониками год возникновения славянского этноса, и у огня этого давно уже греют руки (в любом смысле) десятки поколений; одно из них сдало России в аренду — на беспроцентных условиях — Дзержинского.
То, что поляки плохи, а русские хороши (и наоборот), вовсе не значит, что те и другие хороши или плохи. Да, они такие по субъективно специфическим восприятиям, не более и не менее. С точки зрения полудохлой амебы «обе нации хороши». Это взаимное отталкивание этносов, племен и народов, как и обоюдное притяжение, — необходимое условие их сосуществования. Пыл страстей уходит порою, увядая, в отзвуки былых склок, в анекдоты. Сосуществование же тем надежнее, чем долговечнее силы притяжения и отталкивания наций. Школьные глобусы раскрашены обычно в желтые цвета пустынь и песков, зеленью отмечены леса, синью — моря и океаны. Силы, о которых идет речь, такие же постоянные, как очертания материков, пустыни же прибывают, а зеленые массивы тихо-тихо уничтожаются вырубками и дрянной атмосферой, приближая время, когда воды накроют сушу. Страсти человеческие размазаны по пяти миллиардам людей так, что доминирующей чертой одной нации стала бережливость, другой — мотовство, но и бережливость, и мотовство разбавлены, подкрашены подпирающими их другими свойствами…
И для нормальных, то есть добрососедских, отношений двух стран одинаково необходимо единство отторжения и притяжения. Соотношение между тем и другим может веками держаться на каком-то уровне, для дружбы Польши и России потребны некий градус польской ненависти к русским и добродушное презрение тех к буффонадному шляхетству, хотя, конечно, нелегко смиряться с тем, что любой ублюдок, убивший русского солдата, автоматически становится едва ли не национальным героем Польши.
Политика, психология, общественное сознание Запада издавна построены на отрицании России, и оно принимает разные формы — от самозабвенной ненависти до смачного плевка в сторону русского солдата, когда того нет на посту. Интерес к русской литературе и к русским заодно — самая изощренная форма ненависти. Достоевский, Чехов, Толстой как объекты изучения чем-то схожи с макетами мостов и транспортных узлов, на которых обучаются диверсанты перед заброской их в Подмосковье или на Урал. Улыбки же западных политиков, клятвы в уважении к России — всего лишь свидетельство того, что межгосударственные отношения и межнациональные — не одно и то же.
На поражение и рассчитывали вожди лондонские и варшавские. Только на крах, гибель и полный разгром. Только на тотальное уничтожение Варшавы. А она лежала в руинах. Спустя восемь месяцев через место, обозначенное на карте как столица Польши, пройдут возвращающиеся на родину советские дивизии, и бойцы начнут сдергивать с себя пилотки и фуражки: они увидят безлюдный город, лишь кое-где будут копошиться серые фигурки людей, начинающих восстанавливать некогда один из самых красивых городов Европы.
Насладившись полотном Федотова «Завтрак аристократа», можно смело брать в руки роман Ивана Сергеевича Тургенева «Рудин», где — надо ж такому случиться! — главный герой тоже с псевдонимом, как варшавский бунтарь, как власовец Калугин (Александрин) и как присвоивший себе славу поджигателя генерал Пельчиньский (Гжегож). Финальная сцена сего забытого нами романа тем более уместна, что демонстрирует еще одно свойство выходцев из поля бифуркации — они не одной крови с теми, кого пришли спасать (Наполеон, вспомните, был ведь корсиканцем…).
Итак:
"В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание «национальных мастерских» было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместия св. Антония баталион линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Венсенский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя — и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердце.
— Tiens! — сказал один из убегавших insurgйs другому, — on vient de tuer le Polonais1.
— Bigre!2 — ответил тот, и оба бросились в подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер.
Этот «Polonais» был — Дмитрий Рудин".
Конец
