Ленинград остался позади, лодка по баллистической кривой устремлялась к Америке, к городу, который и был внесен в полетное задание одной из межконтинентальных ракет; он как-то глянул в энциклопедию и захлопнул ее; «…на с. США, штат Иллинойс, 2,9 млн. жителей, с пригородами 8 млн., второй по значению…». Мрачноватые строчки, лучше бы не вспоминать их, тем более что все самое лучшее в жизнь, в душу не входит, не вламывается, а вползает тишайше. Назначение-то получил во Владивосток — и на вот тебе. Сценка у вокзального туалета, живое, наглядное пособие по воспитанию подчиненных и самодисциплине: две проститутки избивают третью за нарушение конвенции, та заняла не отведенный ей участок площади, за что и понесла наказание, немедленное и строгое, а затем разнузданные девки стали приводить в порядок избитую ими в кровь коллегу: где надо зашпаклевали румянами синяки, губной помадой кое-что подкрасили, нашлась иголка с ниткой, чтоб соединить разорванную кофту, расчесали взлохмаченную голову, всплакнули все втроем и — «Ну, девочки, за работу!» — разошлись по своим местам, теперь уже строго соблюдая территориальные интересы каждой.
Он тогда рассмеялся, так и не поняв, что всю службу будет заниматься тем же, отчего ни единой жалобы ни от кого…
Ворвавшаяся в Космос лодка на секунду застыла над скромной базой, где он получил еще один урок на всю последующую жизнь и службу. В училище боксом не увлекался, а держать дистанцию научил его скромный трудяга, служака, майор, начальник базовой гауптвахты. К утру понедельника там подсчитывали улов, разную матросскую шваль, изжеванную, пьяную, матерящуюся. Обычно их отводили на корабли комендантские офицеры, а служака приказал: за матросами пусть приходят командиры кораблей, да не просто приходят, а в полной парадной форме, с орденами и медалями, — так и шел по улице какой-нибудь вылизанный, увешанный боевыми наградами капитан 1 ранга, а рядом — пьянь подзаборная; месяца хватило, чтоб дивизия стала трезвой…
Еще одна остановка, взгляд вниз на скромненький городишко Заполярья, случайная встреча со случайной женщиной, долгая, как век, ночь и молчание, молчание, молчание — потому что нельзя было сказать то, что сейчас понятно без слов: эти мимолетные ночи-встречи с мимолетными женщинами дали ему больше, чем многолетнее сожительство с женой.
Подводная лодка ликующе летела дальше, почтительно остановившись в ста милях южнее Гавайских островов. Здесь когда-то он озарился необыкновенным чувством, на мостике, в одиночестве, в полном одиночестве, ни сигнальщика, ни вахтенного рядом; лодка тогда всплыла — штаб приказал, — чтоб подразнить американцев. Ночь, полная звезд, разметавшихся по небу в непривычном, пугающем порядке, два созвездия — справа и слева по носу лодки, — такие обжигающе яркие, что некоторая тусклость других странников космоса создавала эффект глубины пространства, то есть кое-что казалось ближе к мостику, совсем даже рядом, и все звезды издавали ухающие звуки, слышимые сквозь плеск волн и неумолчный гуд и гул океана. Земля, конечно, вращалась вокруг оси, проткнутой через полюса, но полет планеты никогда человеком не ощущается, человек всегда может уверенно считать себя осью мироздания, и Бобылева на мостике пронзило: да через него же эта отнюдь не воображаемая линия проходит, через него! И все, что справа, слева, впереди и сзади, — ниже него, потому что он сейчас — на самой вершине планеты, и где-то внизу Канберра, Токио, Вашингтон, Москва, все, все, все. Он, капитан 1 ранга Бобылев, владыка этого мира, причем не фигуральный. Двадцать четыре ракеты одна за другой вырвутся из шахт и, повинуясь полетным программам, уничтожат половину континента, что вызовет полет других ракет, и жизнь на планете угаснет, и что-то изменится в расстановке звезд, смерть дыхнет на ближайшие галактики, и Космос превратится в пылающий очаг всеобщей гибели, проистекающей от тех ракет, что недремлюще покоятся на лодке, командиром которой он, потенциальный сверхубийца, истребитель всего живого и, пожалуй, неживого, он, творец вселенского бедствия…
Едва эта мысль прокатилась по телу его, покалывая иголочками, как другая прошлась по нему, шершавая и скрипучая: да ничего ты не сможешь сделать, ни одна ракета не вытолкнется наружу, потому что не один он властен над пультом управления, все подпущенные к этим пультам ужас как хотят жить и заблокировали запуск разными контролями по обеим сторонам океана, потому что все дорожат собственной шкурой, все — твари, дрожащие перед кнопкою пуска и гласа не имеющие команды отдать… Все! И он тоже. Ибо два офицера, кроме него, присутствием своим рядом с ним должны подтвердить точность расшифрованного сигнала и разблокированность системы пуска. Так в чем же величие человека — в его возможности самоуничтожения или в ограничении этих возможностей? Неужели надо подводить себя и всех к краю пропасти, чтоб осознать глубину ее?
Он так напуган был, что поспешил вниз и, когда задраивал за собой люк, понял: с ним что-то случилось.
Да, случилось. Да, произошло. Что именно — не знал, но подметил: исчезло с той поры желание рваться вперед, шагать вверх, устремляться к вершинам, которые — стало уже понятно — низина перед той высотой, на которую он взобрался в тропическую ночь южнее Гавайских островов.
Огоньки между тем пропали. Бобылев понял, что земное притяжение давно преодолено и лодка летит в глубины Вселенной.
Он вздохнул глубоко и освобожденно. Он был один в бескрайней Вселенной, она беспредельна и, следовательно, хватит времени все вспомнить, и это будут счастливейшие годы, столетия, тысячелетия в его уже не куцей жизни. В абсолютном безмолвии Космоса все слова кощунственны, и ничто не нарушит его погружения в себя, в космос мыслей. Ну, царапнет один-другой метеорит — и вновь тишина…
Метеоритов становилось почему-то все больше и больше, царапающие звуки раздавались над головой…
Бобылева матросы вытащили на верхнюю палубу почти бездыханным. Но на буксир поднялся сам, раскрыл рот, чтобы спросить, получено ли «добро» от оперативного дежурного главной базы, но ни звука не вылетело изо рта, он будто онемел, он боялся говорить, потому что вокруг — Его Величество Вселенная. Жестом показал начальнику штаба: бери командование на себя! С верхней палубы не сходил и как-то диковато осматривался, мыслями склоняясь к тому, что лодка, на которой он побывал, по крайней мере обогнула Солнечную систему.
Две недели еще говорил он полушепотом, оправдываясь тем, что недавно в жару выпил слишком много холодного пива. И пугливо озирался, будто ненароком выдал военную тайну.
Выходя на Литейном из трамвая, Костин подал руку даме, что стояла позади, помогая ей осилить скользкие ступеньки и утвердиться на черном асфальте. В предвесеннюю пору люди частенько теряют опору на коварной наледи, и дама поблагодарила — почему-то знакомым голосом.
— О, что вы, пустяк… — ответил Костин, рукой касаясь фуражки, а затем (в ушах еще звучал напоминавший кого-то голос) мельком глянул на женщину в дубленке, без шапки, на неистребимо пышные черные волосы ее, и сердце екнуло. — Простите, коли ошибся… Валентина Юматова?
Она округлила рот и ахнула.
— Вы… Вы…
— Да, да, Дима Костин, тот самый Дима, который…
Он вздохнул — и сладость встречи была во вздохе, и горечь так и не сбывшегося. Три года он ухаживал за Валенькой Юматовой, знал и отца ее, и мать, и братишку, зван был на все семейные праздники, влюблен до потери сознания, женихом считался и не женился на ней из-за дурацкого, с убийством связанного происшествия в Мраморном зале.
Как раз об этом и заговорила Валентина Юматова, когда они зашли в темноватое полуподвальное кафе, где, кроме дрянного коньяка и кофе, ничего предложить не могли. Да, кажется, ни то, ни другое Валеньку Юматову не интересовало. Сняв дубленку, она спросила взволнованно, с напором, где сейчас Юра Гидаш, ведь минуло уже почти пятнадцать лет со дня суда, Юре же дали за убийство всего девять, так как живется ему — вы же, Дима, одноклассник Юры, должны были поинтересоваться!
— Столько лет прошло, многое забывается… — осторожно ответил Костин.
Ничего, конечно, не забылось, ведь убийство одноклассником Юрием Гидашем какого-то (тут память изменяла, фамилия не помнилась) курсанта ВИТУ (Высшего инженерно-технического училища) произошло на его глазах. Мраморный зал — просторнейшее место для танцевальных утех курсантов, в те же времена сурово блюли иерархию, курсантам училища имени Фрунзе отводилась первая роль, за ними следовали дзержинцы (училище имени Дзержинского), потом, кажется, мормед, то есть Военно-морская медицинская академия, а уж затем это самое ВИТУ. Еще не утвердили себя более достойные на вторые и третьи роли — Первое Балтийское училище (впоследствии — подводного плавания) и еще какое-то. Из-за этой-то временной неразберихи и оборвалась жизнь витушника. Сам Костин на танцах от возлюбленной не отходил ни на шаг, но как раз тогда — по ее просьбе — минут на пять удалился в буфет, Валеньке захотелось мороженого. С двумя обжигающими пальцы стаканчиками пробивался он сквозь толпу и — как вкопанный — замер. Около Валеньки выжидательно стоял витушник — Костин видел спину его да странно, как-то дико, что ли, перекошенное лицо одноклассника Юрия Гидаша, приударявшего за Валенькой. Витушник, без сомнения, приглашал ее на танец, в чем не было особого нарушения законов Мраморного, ведь Костина не было, и временно опекал Валеньку Гидаш; увиваться около невест одноклассников было для него какой-то потребно-стью; человеком он был гнусным, распускал небылицы, бойкий язык его молотил и молотил, и кое-кому могло показаться, что Гидаш как бы определял, кого кому провожать до дома; и уж совершенно точно Костин знал, что Гидаша этого Валя Юматова ни в грош не ставит.
