«Молодые сержанты, выходи на ночной развод!» — голос приходит из-за полога и гонит шепот сладких воспоминаний, рвет паутину домашних снов. Все сопят и скатываются с кроватей.
На улице их ждал Горов и с ним еще пятеро незнакомых. «Работаем на пару с седьмой ротой, им тоже нужны брусья». От Горова несло сивухой, он стоял как раз напротив Мити и дышал ему в лицо. Митя повернул голову, чтобы не чувствовать запаха. «Пойдем в отдельный батальон, там собираются строить модуля для офицеров и навезли море добра. Стоит всего один часовой, пока он обойдет пост, мы на тысячу палаток брусьев вытащим».
По узкой тропе они подобрались к колючей проволоке, за ней штабелями лежал строительный материал. Страдающий без шинели часовой крутился тут же, разбрасывая носками ботинок мелкие камешки.
«Надо его отвлечь», — прошептал Горов. Он взял Мельника за плечо: «Отойди подальше и пошурши чем-нибудь. На пулю не нарвись». Мельник на четвереньках полез в темноту. Вскоре послышались шорохи и позвякивания. Часовой замер, передернул затвор и побежал на звук.
Горов штык-ножом проделал в колючке довольно широкий проход, и они принялись вытаскивать свежие, по-лесному пахнущие доски.
Звонкий выстрел щелкнул в темноте.
«Ходу!» — шепнул Горов.
Доски при беге раскачивались и хлопали по плечам. Митя слышал за спиной сиплое дыхание Маляева, длинные доски несли по двое, тот бежал неровно, спотыкался, не выдерживая темпа. Митя выругался, но это мало помогло.
Мельник догнал их уже около палаток, был весь в поту и, захлебываясь, рассказывал, как чиркнуло прямо над головой, в двух миллиметрах. Поделили ворованное, и Горов, довольный удачной вылазкой, разрешил всем спать, сказал, что он будет гулять до утра и присмотрит за палаткой.
Остывшие постели казались неприятно влажными. Митя натянул на нос кончик простыни и стал уговаривать себя заснуть, но сон не шел, сердце все никак не могло успокоиться, шумно толкалось в грудь. Он думал о матери.
Уже мулла затянул свою молитву, уже зашуршали по дорожкам между палатками утренние нетвердые шаги, а Митя все ворочался с боку на бок, мучаясь воспоминаниями.
Вчетвером, тяжело пыхтя, они таскали на машину ящики с боеприпасами. Митя работал в паре с Ферганой, тот злился, что взводный его «припахал», и все шипел как горячая сковородка (при лейтенанте не больно-то пошлангуешь). Митя улыбнулся про себя, видя, как Фергана злится.
На склады выехали рано утром, после обеда обещали строевой смотр с генералом из штаба армии, поэтому-то взводный и торопился. За колючкой в раскаленных железных контейнерах хранились боеприпасы, рядом с контейнерами плавились часовые. Они смотрели на происходящее красными невыспавшимися глазами, заплывающими потом, и хотели только одного — чтобы их поскорей сменили.
Глядя на них, Митя вспомнил о ночной вылазке и поежился. Он представил себе, как душманы проделывают дыру в проволоке, режут часовых и чистят склады. В животе от этого стало неприятно жарко, а еще неприятней было то, что он знал, как это делается.
— Шлем, не спи, грузи, давай! — прошипел Фергана над ухом.
Загрузили ящики и поехали по окраине Кабула в полк. Ехали быстро, оставляя за собой плотную пылевую завесу. На ухабах ящики прыгали по кузову, и они прыгали вместе с ящиками, набивая синяки.
После обеда все суетились и бегали, как в немом кино, — получали сухпай: кроме каш и тушенки, в коробках был еще яблочный сок в жестянках. Сок они тут же высосали, проколов в банках дырочки. Взялись было за тушенку, но Горов шуганул их, велел укладывать вещмешки. Вещмешки так вещмешки! Сухпай на пятеро суток, тридцать пачек патронов (пачки бумажные и тут же рвутся), мыльнопузырные принадлежности. Оказалось слишком тяжело, да и банки упирались в спину.
Не успели собрать вещмешки, прибежал взводный и приказал строиться на плацу в бронежилетах. Молодых, естественно, «вежливо» поставили в первую шеренгу, на глаза начальству.
Над городом плыл видимый зной; распластанный, высунув разноцветные языки занавесей, город издавал звуки, похожие на настройку инструментов в оркестре: доносились гудки автомобилей, детский плач, яростная ругань. Все звуки делались видимыми и повисали над городом, как ноты.
Мокли спины, переминались тысячи ног в ботинках, сзади кто-то курил, распространяя приторную духоту.
— Идут! Идут! — донеслось со всех сторон. Полк подтянулся и замер. Оркестр яростно загремел маршем. Митя представлял всех генералов маленькими и толстыми, а этот был худой и высокий, двигался как журавль, высоко выбрасывая ноги.
Он приказал выложить содержимое вещмешков и пошел вдоль строя. Одного солдата, из молодых, он попросил снять ботинок. На ноге не было носка, и командир полка, шедший на полшага сзади, покраснел и как-то съежился; у другого не оказалось зубной щетки и полотенца. Генерал, как нарочно, выбирал именно тех, у кого что-нибудь да не так.
Перед их взводом генерал остановился.
— Почему у вас одни в бронежилетах, другие без бронежилетов, что за анархия? — спросил он вспотевшего командира полка. Не дожидаясь ответа, генерал подозвал Пыряева:
— Товарищ лейтенант, выйдите и посмотрите на взвод со стороны.
Пыряев вышагнул вперед и уставился остекленевшим от напряжения взглядом в лицо Мельнику.
— Они у вас в этом железе скоро в обморок упадут, — генерал говорил негромко, но замерший на вздохе полк слышал каждое слово. Казалось, даже город замер и прислушивается к словам генерала.
— Вы хоть раз надевали жилет, лейтенант? Нет? Тогда наденьте сейчас. Возьмите у солдата вещмешок, автомат, жилет, каску и наденьте. Давайте, давайте, не стесняйтесь!
Пыряев сглотнул слюну и нерешительно подошел к Мельнику:
— Снимай!
В жилете и каске лейтенант очень походил на Чижика. На носу у него повисла капля пота.
— Не тяжело? — издеваясь, спросил генерал.
— Тяжело, — прошептал взводный.
— Так вот, — генерал повысил голос до звона в ушах, — все железо с себя снять, лишнее из вещмешков выкинуть, необходимое положить.
И генерал пошел дальше, а лейтенант остался стоять перед взводом в каске и бронежилете.
— Взгрели нашего взводного, а зря, — сказал Кабалов, вытаскивая банки из вещмешка. — Сейчас его взгрели, а потом он нас.
— Взводный — мужик справедливый, зря придираться не будет, — возразил Шафаров. — Наш — просто ангел. В восьмую роту заменился молодой старлей, орет как ишак, только вошел в палатку — и пошел, и поехал, в хвост и гриву, всех подряд.
— Взводный у нас харо-оший, а черпак — плахой, — пропел Юсупов, маленький юркий таджик, он все два года страдал от мозолей и был каптерщиком взвода. — Ты маладому пасмертную записку пакажи, мешок улажи, год праслужил, а не шарят ни фига, хуже чижиков.
Шафаров вытащил из пачки патрон: «Смотри сюда!» Он сунул патрон в какую-то дырку в кровати, сковырнул пулю и высыпал порох, потом оторвал от блокнотного листка кусочек: «На листке напишите адрес, фамилию, имя, отчество, год рождения, какой военкомат призывал, как мать зовут или отца, свернете в трубочку — и в гильзу, и никаких документов в рейде. Вот ваш документ, — Шафаров покрутил гильзу в руке. — Посмертная записка».
Митя судорожно сглотнул. Готовиться к смерти заранее… Ему стало не по себе.
Как-то одиноко. Мельник с Маляевым держатся обособленно, о себе ничего не рассказывают, страдают поодиночке, и Вовка стал другим: курит анашу вместе со стариками, а они его обкурят и просят спеть. Он начинает кривляться, раскланиваться на все стороны и поет противным тоненьким голоском похабные песни или танцует чарльстон, а они ржут, хлопают ему и кричат: «Браво, браво, спой еще!» И к своему призыву стал относиться иначе. В первую неделю все шутил: «Недолго мучилась Маруся, в июне чижики придут из карантина — вздохнем посвободней», а потом начал злиться на всех, ворчать, что никто, кроме него, службу не тащит, что они ползают как сонные мухи и так и хочется дать кому-нибудь по морде. Кадчиков от таких слов весь сжимается. Кадчиков вообще трус. На каждый грозный оклик втягивает голову в плечи и бежит на цыпочках, а позавчера Юсупову стирал «хэбэ», и Маляев стирает. Фергана его тоже заставлял, а он не стал. Просто обмакнул в воду, отжал и повесил сушиться, никто и не заметил. Вот и получается, вроде все свои, а близкого, кровного, родного — нет.
«В рейде все будет по-другому, — успокоил себя Митя. — Там другие законы, и остается только то, что должно остаться в человеке».
Пока Митя сидел и думал, у палаток заурчали бронетранспортеры, и полковая колонна стала вытягиваться к дороге. Кино кончилось — началась погрузка.
Заря еще далеко от них. Она только чуть подкрасила небо справа. Колонна с ревом проносится мимо заброшенных, полуразрушенных, мертвенно-бледных домов. В пустых их глазницах мерцают тающие звезды. Встречный ветер гонит не утреннюю свежесть, а приятно-прохладный сонный дурман, от которого слипаются глаза. Рядом с Митей на броне, уронив голову на грудь, дремлет Кадчиков. Бронетранспортер покачивается, и будто на лодке плывешь поперек волны. Ра-аз, и два, ра-аз и два. С весел струйками стекает вода, оставляя дорожку разбегающихся кругов. Вовка с Маляевым в другом «бэтээре», видно, как болтает их сонные головы. Мельник попал в командирскую машину и спит «в броне». Был приказ — наверху не сидеть, но попробуй уместись внутри со стариками, они как разлягутся… раз и два, ра-аз и два…
