Я мотаю головой и надменно отмахиваюсь от нее — офицер, римский центурион, приказывающий сборищу жителей провинции разойтись. Девушка моей мечты оказалась обычной плоскогрудой шлюхой в лифчике, набитом тихуанскими библиями. Всю жизнь так. «Ди ди, мау лен, — говорю. — Пошла отсюда».
* * *
Наша проводница с бельем на голове приостанавливается перед шалманом Бобра Кливера, всего на мгновение, и идет дальше не оборачиваясь.
При свете дня, когда я не полупьян от горячего пива, шалман выглядит как реально вонючая помойка, пусть и безвкусно яркая и цветастая по сравнению с окружающими его будками беженцев. Шалман представляет собой уродливый дворец из фанеры, добытой из ящиков для военных грузов. Фанера покрыта разноцветным слоем ржавых пивных банок, которые сначала расплющили, а потом приколотили гвоздями с нахлестом, и получилось нечто вроде рыбьей чешуи.
Снаружи на шалмане большая выцветшая вывеска, на которой печатными буквами сообщается: «ПОМОЕМ КАК МАШИНУ И ТРАХАТЬСЯ ДАДИМ». В самом шалмане — нагретые булыжники и вода в тыквенных черпаках, и двенадцатилетние девчонки, готовые отсосать.
Вот в этом-то строении я и видел, как мистер Гринджинс взял Бобра Кливера с поличным вместе с вьетконговскими агентами, когда он сбывал им грузовик гранат за ранец, набитый героином-сырцом.
Этот шалман — самый известный и популярный бум-бум салон в I корпусе, потому что в нем предлагают круглоглазых шлюх, и каждая без исключения не старше пятнадцати лет.
Когда мы проходим мимо, одна из девчонок, принимающих завлекательные позы у дверей шалмана, обращается ко мне: «Эй, капитан, я тебя любить наверно. Вьетнам подруга есть?» Сексуальная чернокожая девчонка, говорит с вьетнамским акцентом, на ней розовые шортики и туфли на высоких каблуках. Желтая маечка такая тонкая, что никакого простора для воображения не оставляет. Губы слишком красные от слишком обильной помады. «Десять долла ты. Номер один потрах».
— Меня звать Пегги Сью. Любить тебя совсем. Сос-подсос номер один. В ее наглом голосе столько презрения, что хочется дать ей по морде. «Ты платить сейчас. Сегодня без халявы».
* * *
Несколько морпчел окружают Пегги Сью. Старший у морпчел — главный старшина, его спину во всю ширину украшает надпись: «СУПЕРХРЯК». Суперхряк выдергивает из кармана толстую пачку военных платежных чеков. Это маленькие бумажки тех же цветов и размеров, что «деньги» в «Монополии».
— Писька, — говорит Суперхряк. — Ужас как люблю.
Морпчелы ржут.
Пегги Сью, чернокожая шлюшка-пацанка, перестает меня любить так бесцеремонно, что сердце рвется на куски. «Скорячок? — говорит она Супрхряку. — Ты платить сейчас. Любить тебя совсем». Пегги Сью виснет на руке Суперхряка и затаскивает его в шалман.
Остальные морпчелы разбиваются по парам с другими девчонками. Один из морпчел говорит: «Э, бебисана, ты мне засувенирить один бум-бум?»
Бейбисана хихикает. «Ты дешевый Чарли».
Один из них произносит: «А знаешь, если не считать гуковских шлюх, я еще девственник!»
* * *
Из шалмана выходит Сранни-Ганни, компаньон Бобра Кливера. Он толстый, в очках в роговой оправе и с толстыми стеклами. Из-за толстых стекол глаза его кажутся чересчур большими.
Сранни-Ганни ест жареную курицу и смеется. Довольный — как свинья в говне и даже больше того. Он обгладывает куриную ножку, лыбится и кивает каждому входящему клиенту.
Сранни-Ганни обвивает рукой белокожую девчонку, которая выглядит как младшая сестренка какой-нибудь прошмандовки. У девчонки миловидное детское личико, но накрашенные глаза глядят сурово.
Она читает сборник комиксов о финансовых авантюрах Дяди Скруджа, дядюшки Дональда Дака. «Эй, бейби, — говорит она, не отрывая глаз от книжки. — Я Трейси. Я девочка-целочка. Я хотеть. Я так хотеть. Я тебя любить, Джи-Ай. Не херня».
Отдавая мне честь куриной ногой, Сранни-Ганни говорит: «Валяйте, сэр». С южным акцентом он говорит: «Отдерите, чтоб зенки повылазили. Чистая девка. Реально круглоглазая! Это все шпиенские детишки. Козлы црушные. Мы их сюда со всего Вьетнама стаскиваем. Должны быть по двенадцать лет. Моложе не пойдет, сисек нету. Короче, Трейси тринадцать, и добрая пара сисек только расти начала. А киска! — гладкая как ракушка, и туго у ней как в тисках».
Сранни-Ганни снова мне лыбится, затем пожимает плечами, будто хочет сказать, что он всего лишь старый-добрый пацан из зачуханой деревни и пытается в тяжких трудах сорвать лишний доллар в этом тяжелом бизнесе, где конкуренты покоя не дают.
Тринадцатилетняя шлюха на мое лицо и не глядит. Она хватает меня за руку и пытается затащить вовнутрь. Через дверь я вижу, что стены все так же обклеены разворотами из «Плейбоя».
Из шалмана доносятся звуки секса, смех и запахи застоявшегося сигаретного дыма, дешевых духов и пота.
Я высвобождаю руку и ухожу прочь от девчонки, которая злобно, издевательски говорит мне: «Ты дешевый Чарли», затем дергает за черный топик и на секунду показывает сиську размером с прыщик. Делает это исключительно по привычке, потому что наш роман уже начисто вычеркнут из ее памяти.
Прощальный показ Трейси вызывает рев и ржание со стороны отделения хихикающих крыс, которые проталкиваются мимо меня, возбужденно устремляясь за ней.
Я возвращаюсь к Дровосеку и командиру Бе Дану, которые все это время с интересом наблюдали за мной.
Уходя, мы слышим, как Суперхряк, тот самый морпчела, читает вводную лекцию по теории и практике бордельного дела во Вьетнаме: «Эти гуковские бабы такие маленькие, что их надо драть по две за раз, чтобы получить хоть какое-то удовольствие. Да, еще: подтверждаю — слухи, что вы слышали, верны, и гуковские письки действительно, на самом деле, прорезаны поперек. Половина этих гуковских шлюх — офицеры Вьетконга. У остальных туберкулез. И проверяй: если не кашляет — ни за что не трахай».
Мы входим в деревню, и все там относятся ко мне, целому американскому офицеру, непомерно вежливо. Все улыбаются. Но в каждой улыбке читается: «Чтоб ты сдохнул, на хер». Если они и побитые собаки, так только внешне. Все они — чиенси, каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок. Это написано у них на лицах, ясно как день. Забавно, что раньше я этого не замечал.
* * *
Снова появляется наша проводница. Мы следуем за ней. Она останавливается на миг у одной из хижин, потом поспешает дальше со своим бутафорским бельем на голове, не оборачиваясь.
Дровосек, мой связанный пленник, приказывает нам войти в эту хижину. Войдя туда, я разматываю черный телефонный провод с запястий Дровосека, а тем временем молчаливые женщины заходят и подают на стол чай с рисовыми запеканками.
Меня представляют ничего не понимающим женщинам как Баочи, бойца Фронта-американца.
Командир Бе Дан переодевается, снимая костюм арвинского рейнджера и снова залезая в черную пижаму, и убегает по каким-то неотложным делам.
Мы с Дровосеком садимся на земляной пол и молча прихлебываем чай.
Вместе с ночью приходят тени. Тени входят и выходят из маленькой хижины. Так много их — должно быть, дожидаются своей очереди на улице.
Они приходят поговорить с Дровосеком. Их голоса тихо журчат, словно вода в ручье. С каждым посетителем Дровосек разговаривает тихо, вежливо, с бесконечным терпением, то потирая запястья, то прерываясь, чтобы откусить от рисовой запеканки.
Стройная девчушка-подросток приносит нам красный рис и рыбу.
Едим. Девчушка присаживается на корточки передо мной и не сводит с меня глаз. Будучи знаменитым Чиенси Маем, я уже начал превращаться в обычную пресыщенную знаменитость. Куда ни пойду — повсюду поклонники. Но эта девчушка чем-то сильно от всех отличается. От нее исходит ощущение какой-то могучей силы.
В хижине темно, поэтому рассматривать девчушку я могу исключительно ночным зрением. Она очень красива. Волосы стрижены коротко, по-мужски. На ней черная футболка, линялые джинсы и красные резиновые сандалии. В наплечной кобуре у девчушки никелированный короткоствольный пистолет 38-го калибра. На шее у нее висит ожерелье из переплетенных веревочек с Буддой из белого нефрита, и золотая цепочка, на которой болтается штук пятьдесят личных жетонов военнослужащих.
Девчушка глядит на меня молча, с улыбкой Моны Лизы на губах. То так повернет голову, то этак, изучая меня со всех сторон. На группи похожа. Эх, было бы на самом деле так!
Меня всего будто током дергает, когда до меня вдруг доходит, что девчушка слепа. Увидеть меня ей не дано, но белого иноземца она чует по запаху, как тот слепой паромщик. Эта прекрасная женщина сидит здесь спокойно и благостно, и прикидывает, как лучше, невыносимо мучительно запытать меня до смерти.
Тени шевелятся. Кто-то зажигает керосиновый светильник.
