Теперь Савелий захотел этой, давным-давно несуществующей рукой, заслониться от комбата Борисенко и его маленького сына. Но комбат смотрел в упор и будто говорил, что погибшая рука осталась у Савелия единственной «справедливой» частью тела, а голова, сердце и все остальное в послевоенные годы существовали по несправедливости, без всяких на то жизненных прав.
И перестал Савелий чувствовать свою левую руку. Остался только с правой — и наедине со своей неизбежной судьбой.
Савелий глянул на икону, и лик на иконе вдруг превратился в комбата, и его голосом скомандовал:
«Встать!»
Савелий поднялся рывком и замер по стойке «смирно».
«Чего ж ты медлишь?» — спросил комбат, и сын у него на плече качнул головкой-одуванчиком в такт словам отца.
Савелий плеснул вокруг бензином из бутылки, а половину вылил себе на голову. И всю вторую бутылку тоже вылил на себя. Пустой посудой выбил оконце, чтобы огонь не задохнулся в душной тесноте предбанника. Подбросил на ладони зажигалку и…
На месте комбата с сыном безносой скелетиной появилась Смерть и ласковым голосом покойной матери предупредила: «Сейчас обниму, руки мои горячие, а последняя твоя минута будет еще горячей…»
Поднесла к его груди костлявую ладонь, чиркнула зажигалкой.
Савелий ожидал боли в груди, что рванет его когтями по сердцу. Но раньше вспыхнула облитая бензином голова, и будто окунулся Савелий в огненные воды реки. И упала на него, пылающего, избавительная чернота.
Уже без Савелия, мимо горящей бани, текли в Днепр и дальше, к морю, вечные воды Березины…
Услышав на крыльце своего дома шаги, Александра Михайловна спросила:
— Чего тебе, Ирочка?
Незнакомым голосом кто-то поправил:
— Ирина. Пожалуйста, Ирина.
Повернувшись к двери, Александра Михайловна увидела внучку Савелия и спросила:
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
— Когда родилась?
— В декабре.
— А число?
— Пятнадцатое.
— На день моложе моей Ирочки, — улыбнулась Александра Михайловна и предложила: — Чего стоишь — раздевайся. В ногах правды нет.
— Вы Александра Михайловна Борисенко? — спросила девочка и, услышав утвердительный ответ, сняла с плеча сумку. — Вот, дедушка перед смертью писал: велел отдать вам кинжал и орден. Они у него в отдельной шкатулке лежат.
Вздохнув по-взрослому, девочка добавила:
— Орден почему-то дедушка никогда не носил. Как принес его из военкомата, положил в шкатулку и даже по праздникам не носил. Кинжал я вам сразу отвезти соглашалась, а орден хотела оставить на память, но бабушка велела: вези и орден, раз дед Савелий волю изъявил. Ему видней.
— А что Савелий?
Девочка всхлипнула и отвернулась к двери. Немного успокоившись, заговорила.
— Дедуля наш какой-то болезнью мучился. Последнее время очень был невеселый. Потом уехал на родину и в бане сгорел. Бабушка объяснила: болезнь у дедушки была, рак. Самому мучиться и нас мучить дедуля не захотел.
Поколебавшись, Ира спросила:
— А орден у вас остается по справедливости? Зачем он вам? Отдайте его мне. На память…
Александра Михайловна махнула рукой:
— Бери. Вместе со шкатулкой — бери. — И снова предложила: — Раздевайся. Скоро внучка моя, тоже Ирочка, из школы вернется, вместе пообедаем.
— А я не хочу, — крикнула Ирина. — Спасибо за орден, но я обедать у вас не хочу. И провожать меня не надо! Прощайте!
Зайдя к себе в комнату, Александра Михайловна достала серебряные ножны, резким и сильным движением правой руки вогнала в них кавказский клинок, после чего сказала:
— Теперь лежи спокойно.
И вышла на крыльцо подышать.
У дома шепталась о чем-то с ветром береза. Два облака плыли над нею в безоблачной небесной голубизне. Ослепительно белые, чистые, они удалялись на запад, сливаясь у горизонта.
* * *
А из Парижа в Хойники идут письма, нежные и грустные, как осенние листья. И страстные, как птицы любви.
«Дорогая, любимая Наташа! Ты говорила о будущей книге, которую предстоит написать. В Смолевичах мы прочитали начальные страницы. В Москве, через сорок лет, мы открыли снова эту книгу, в твое пребывание во Франции она почти раскрылась. Я верю, что финал этой книги мы дочитаем вместе… Мое настроение передают вот эти строки Элюара:
К стеклу прильнув лицом как скорбный страж
Ищу тебя за гранью ожиданья
За гранью самого себя
Я так тебя люблю, что я уже не знаю
Кого из нас двоих здесь нет».
«Дорогая, очень дорогая Наташа! Месяц как ты уехала из Франции. Посылаю фотографии о нашем путешествии, по ним ты сможешь рассказать своим детям, где мы были. Была солнечная погода, Париж и синее море, одинокие горы и наши незабываемые прогулки. Всегда думаю о тебе и сожалею, что ты в России живешь со своими привычками и делами, а я во Франции со своими. Как трудно достаются наши встречи.
Мама и моя сестра, родные передают тебе привет. Не в моей натуре все говорить, что я имею в сердце, во всяком случае для меня этот праздник был чудесным. Пиши быстрый ответ, понравилось тебе у меня, счастлива ты тоже была?»
«Я живу мыслями о тебе, и мы так хорошо понимаем друг друга. Сердечный привет Лене, Мише, целую Ирочку, Танечку. Много целую тебя сердечно. Марсель».
Последнее письмо дышало нетерпеливым ожиданием близкой встречи и тоже заканчивалось стихами:
«Дорогая Наташа! Я люблю тебя и целую тебя сердечно. Я все-таки верю, что мы будем жить вместе. Считаю дни, часы, мгновения, которые остались до нашей встречи!
Это как будто о нас написал Поль Элюар:
На чудесах ночей
На будничном хлебе дней
На помолвках зимы и лета
Имя твое пишу.
На пороге нашего дома
На привычном обличье вещей
На священной волне огня
Имя твое пишу…
На безнадежной разлуке
На одиночестве голом
На ступенях лестницы смерти
Имя твое пишу.
На обретенном здоровье
На опасности преодоленной
На безоглядной надежде
Имя твое пишу…»
* * *
И пришла беда Чернобыля.
В конце апреля Демины получили телеграмму из Франции. Валентина Ильинична несколько раз пробежала глазами текст, затем в точности прочитала его мужу:
«Очень весьма беспокойственная ужасом трагедия Чернобель тчк Готовый принять семья мсье Демин для проживательства при гарантированности медицинский лечение тчк Выезжание извещать путем телеграфа тчк Жду ужасно беспокоенность тчк Ваша Генриетта».
Иван Михайлович возмутился:
— Опять на Западе бесчинствуют средства массовой информации! Пытаются извлечь корысть даже из беды соседа — это же высшая степень подлости! И до каких пор будет продолжаться эта детская наивность Генриетты?
Валентина Ильинична вздохнула:
— По-русски выучилась Генриетта — какой же она молодец! А мы с тобой по-французскому — ни в зуб ногой! И ты, Иван… Какие вы все-таки толстокожие, мужики…
Просветлев лицом, Валентина Ильинична чему-то в себе улыбнулась:
— И за что тебя, бесчувственного, женщины любят?..
В тот же день из Парижа в Хойники телеграфировал Марсель:
«Вместе с мамой Генриеттой детьми беспокоимся и разделяем ваше несчастье Оформляю визу для своего приезда Жду встречи Люблю целую Марсель».
Москва — Минск — Париж
1983–1986
Доброй удачи, товарищ! (франц.).
Привет товарищу по оружию! Пусть будет счастливой твоя судьба! (польск.).
Я приветствую тебя, дорогой товарищ по борьбе! (нем.).
21 мая.
Булонь — береза (франц.).
Сябры — друзья (бел.).
Щутцпункт — охранный пункт.
Дожинки — завершение уборки хлебов, праздник первого каравая.
К работе нет охоты… А самый вкусный хлеб — от своего труда (белорусские пословицы).
Помогите! (нем.).
Когда зверствовал, глаза были как у волка, а когда отвечать — то как у совы. (бел.).
Внимание! (нем.).
По глазам сирота, а по когтям разбойник (бел.).
Полосатый Столб (бел.).
