Я пошла с ними пешком. Довольно быстро добрались до Тутаева, город напоминал большое село. Нас разместили в пустом двухэтажном доме. Внизу было две комнаты, одна довольно большая, другая маленькая. Стояло несколько „голых“ кроватей. Мне досталась кровать, а некоторые устроились спать на полу. Узнала, что мужчина, придя в соседнюю комнату, сел в кресло и тут же умер…
Приняли нас очень хорошо. Прикрепили доктора, к которому обращались все, кто хотел. Кормили два или три раза в день. Прожив таким образом дней пять, я спросила у врача, смогу ли поехать на родину к родителям. Он ответил, что смогу.
Кое-как добралась до Ярославля. Очень хотелось есть, а здесь эвакуированных не кормили, поэтому я пошла в
булочную, но там было битком набито покупателями. Я обратилась к милиционеру: помогите купить хлеба. Он пробился со мной к прилавку сквозь громадную очередь и крикнул продавщице: „Подай ей хлеба!“ Не помню, давала ли я деньги и сколько…
На ярославском вокзале долго не могла найти поезд на Горький. Опять таскала узлы туда-сюда. Наконец, нашла нужный поезд, села. Добиралась несколько дней с пересадками в Новках и Коврове – пригородные поезда ходили редко и на короткое расстояние.
Приехала в Дзержинск (не доезжая до Горького) около полуночи. Увидела, что камера хранения закрыта, и попросила трех проходивших девочек помочь мне донести вещи до центра города. Они взяли часть вещей, и мы пошли через парк. Дойдя до площади Дзержинского, они сказали, что дальше им не по пути, сложили вещи на тротуар и распрощались. Я начала переносить узлы дальше по очереди: один несу, другой ждет очереди… Дошла до сквера, вдоль которого шла полукилометровая дорожка, ведущая к моему дому, и идти дальше не смогла. Вещи положила на снег и села рядом. Сидела так довольно долго, как вдруг подошла какая-то женщина:
– Хозяин, ты что тут сидишь?
Я объяснила. Она спросила, где я живу. Показала ей рукой – дом был виден. Она подхватила вещи и сказала:
– Идем.
Оказалось, она живет в этом доме и даже в нашем подъезде!
До квартиры родителей добралась далеко за полночь, позвонила. Дверь открыл не отец, а незнакомый мужчина в накинутой на плечи офицерской шинели. Трудно описать, что я пережила тогда.
Оказалось, что родителей уплотнили, подселив военного. Мать меня раздела, выбросив одежду на мороз, и стала мыть. Увидев вшей, намазала мою голову керосином и покрыла платком.
Я приходила в себя три месяца. В июне отец сказал, что мне надо устраиваться на работу – карточки на меня больше не положены.
Увидев „блокадницу“, на работу по химической специальности меня в этом „химическом“ городе не брали, говорили – не выдержишь! Мать узнала, что муж знакомой учительницы назначен начальником создающегося отдела рабочего снабжения (ОРСа) Игумновской ТЭЦ. Он предложил мне любую должность из штатного расписания. Я выбрала работу экономиста по планированию и труду, стала осваивать новую специальность. Проработала в ОРСе до 1946 г.
Узнав, что с 1 июня 1946 г. можно возвращаться в Ленинград, я поехала первым же поездом. Пассажиров было так много, что двое суток провела на полу вагона. В городе сначала ночевала у знакомых (тоже на полу). На заводе узнала, что мест в общежитии нет. Устроилась по объявлению экономистом ОРСа в Технологический институт, работала до его ликвидации в 1947 г. Затем вернулась в тот же цех на заводе РТИ, где работала сменным мастером.
24 марта 2015 г…»
Давыдова Татьяна Ивановна
«Окна нашего дома № 15 на проспекте Газа, ныне Старо-Петергофском, выходили на кинотеатр „Москва“. Когда они были открыты, бабушка клала на подоконник две подушки, я устраивалась на них, и она говорила: „Этот кинотеатр начали строить, когда ты родилась, – в 1932 году“.
Так и я росла, „вместе“ с кинотеатром.
Папа, Иван Антонович Тарасюк, работал на Шинном заводе[1088], на проспекте Газа. Мама, Антонина Николаевна, – рядом, на „Красном Треугольнике“. Папа жил в доме на проспекте Газа с 1928 г.
Т.И. Давыдова. Фото 2005 г.
До войны училась в первом классе средней школы № 30 на Курляндской улице, дом 41[1089].
В мае 1941 г. закончила с „Похвальной грамотой“ первый класс. Ничто не предвещало крутых изменений в наших жизнях. Было радостно, тепло, отдыхала у бабушки на Средней Рогатке. Она работала кастеляншей в НИИ на Международном (ныне – Московском) проспекте.
Помню полдень 22 июня, сообщение по радио: „Немецкие захватчики развязали войну с Советским Союзом“.
Через несколько дней, там же, на Рогатке, я увидела чужие самолеты со свастикой, которые летели так низко, что были видны улыбающиеся лица немецких летчиков. Самолеты сбрасывали… конфеты. Было не до „подарков“! Бежали прочь по почти безлюдному Международному проспекту, по левой его стороне.
Папа ушел на фронт добровольцем в формировавшееся ополчение[1090], в начале войны ему было 55 лет. По найденным мной и моим братом документам, И.А. Тарасюк был призван Ленинским райвоенкоматом 4 июля 1941 г. Рядовым саперной роты 3-го полка 2-й дивизии народного ополчения участвовал в боях. При выполнении боевого задания 8 ноября 1941 г. получил тяжелое осколочное ранение в бедро и позвоночник.
С бабушкой на Средней Рогатке. 21 июня 1941 г. Публикуется впервые
Тяжелораненого папу привезли в госпиталь, который тогда находился в Александро-Невской лавре. Мы с братом туда добрались. Отчетливо помню, как с гордостью принесли ему в качестве гостинца луковичку. Мы читали раненым стихи: „Шел бой за улицу, огонь врага был страшен“, „Жди меня“ и другие. Бойцы дали нам с собой печенья, куски хлеба, что-то еще.
У папы был перебит седалищный нерв. Отец был обречен, бездвижен. Военные хирурги проявили свое искусство и мастерство – в госпитале Нижнего Тагила ему сшили нервные волокна, и он стал ходить. Об этой операции я даже прочитала в Военно-медицинском музее, в книге.
Красноармейская книжка И.А. Тарасюка. Сентябрь 1943 г. Публикуется впервые
Потом папа воевал в районе Синявинских болот, под Мгой. Ему вручили медаль „За оборону Ленинграда“.
Не так давно мой брат нашел текст приказа войскам 23-й армии от 26 апреля 1944 г., согласно которому телефонист 113-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона 17-го укрепрайона Тарасюк Иван Антонович „за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество“ награжден медалью „За отвагу“.
В сентябре 41-го начались обстрелы. Вой бомбардировщиков. На стенах домов висели плакаты, постоянно по радио повторяли: „Враг у ворот! Враг у ворот!“. Мама взяла мою школьную „Похвальную грамоту“ и разорвала: на ней были портреты Ленина и Сталина. Тогда думали: немцы войдут в город и отомстят нам за хранение подобных документов. И так думали многие. Все это страх – страх от „воронков“ довоенных (да и послевоенных). Я хоть и маленькая до войны была, боялась, вдруг заберут маму и папу?..
Как-то мы, дети, от шести и старше, сидели в синем зале кинотеатра „Москва“ и смотрели, кажется, „Чапаев“. Дверки на улицу были открыты, на случай попадания снаряда или бомбы, – так мы успели бы выскочить на улицу.
В начале блокады бегали к заводу Степана Разина, он находился рядом с нашей школой. До и в начале войны к заводским металлическим дверям-приемникам подвозили и прямо на улице, на землю, сгружали ячмень. Вместе с землей выгрызали дуранду (типа сросшихся зерен). Но ее с каждым разом становилось все меньше.
В блокаду внезапно появился в квартире наш сосед, Михаил Иванович (фамилию не помню), работал на Кировском заводе. В начале войны он как-то ушел на работу и пропал. Выяснилось, что его „задержали“ на заводе, поместили, как я узнала только несколько лет назад, в „шарашку“, типа «„туполевской“, где он всю войну и пробыл.
Иногда их выпускали домой. Он помог устроить мою маму в больницу.
Наступил голод.
Я приносила домой из школы 50–75 г горохового супа, чтобы подкормить трехлетнего братика и страдающую маму. Когда брат плакал и просил есть, я давала ему кристаллики соли из чудом оставшейся довоенной пачки.
Мама умирала от дистрофии, но спасли ее девушки из отряда санитарок, которые выносили трупы из нашей квартиры дома № 15 по проспекту Газа. Ей дали настой из сосновых веток и одно сырое яйцо, а потом забрали в больницу. Она выжила.
В нашей пятикомнатной коммунальной квартире на наших глазах по очереди умерли три соседские сестренки. Им было – полтора года, четыре года и десять лет. В квартире, кроме нас с братом, не осталось никого: одни умерли, другие уехали, мама в больнице. Так мы и выживали вдвоем, как могли.
Зима была нашим третьим врагом. Окна забиты фанерой. Чтобы согреться, я топором рубила части стола, шкафа, куски дверей, а ведь мне было всего 9 лет.
