– Ну чего расшумелся, рыжий, – добродушно осадил он Воронова. – Доспать хлопцам не дал.
Одеваясь, он рассказывал однополчанам о вчерашнем воздушном бое. И здесь, из столовой во время завтрака не было отбоя от расспросов. Василий отвечал, посасывая черную трубку с «чертом», и, когда не хватало слов, принимался жестикулировать, чтобы получше изобразить детали боя. Только на командном пункте, куда старая полуторка доставила их из столовой, невозмутимость покинула его. Едва он спустился вниз и попал в полосу блеклого электрического света, лейтенант Ипатьев, обращаясь ко всем, развернул свежую «Правду».
– Товарищи! Читайте! Василию Николаевичу присвоено звание Героя Советского Союза.
Боркун крякнул и растерянно опустился на табуретку. Он с недоумением разглядывал большой портрет, напечатанный на второй полосе, словно не узнавал себя. А Румянцев читал короткую корреспонденцию, помещенную под этим снимком. «Портрет? Откуда они взяли портрет?» – думал Боркун, как будто ответить на этот вопрос было сейчас самым главным. И когда все бросились его тискать и обнимать, он вспомнил, что в штабе фронта его щелкнул «лейкой» какой-то молоденький лейтенант. Боркун достал носовой платок и поднес к глазам, хотя в них не было ни единой слезинки, – просто ему понадобилось куда-то деть свои большие руки.
– Спасибо, братцы, спасибо! – прошептал он растроганно.
А уже трещали телефоны, и его поминутно вызывали из других полков и совершенно незнакомые летчики, и те, с кем когда-либо он или на аэродромной стоянке, или в столовой успел переброситься двумя-тремя словами. Султан-хан смотрел на него черными глазами, цокал языком:
– Ай, молодец джигит! Ай, душа человек. Тебе – слава, полку – слава!
Алеша Стрельцов, оттесненный другими, издали любовался комэском.
Побыв несколько минут в кругу этих близких ему, искренних людей, Боркун набил трубку и вместе со своим другом Султан-ханом вышел из землянки. Промозглый сизый туман стлался над летным полем. В полутьме сновали механики. Под коротенькими плоскостями истребителей шумели лампы подогрева. Взяв Султан-хана под локоть, Василий шагал с ним к редкому березнячку. На опушке глазами отыскал срубленное дерево, предложил:
– Сядем.
– Давай сядем, – охотно согласился Султан-хан.
Сероватая кора дерева была покрыта сырой пленкой. На торце виднелись годовые кольца. Видно, много прожило дерево, прежде чем коснулась его пила дровосека. Боркун достал спички, раскурил трубку. Горьковатый дымок приятно обогрел его.
– Ты как думаешь, – спросил он товарища, – это ведь здорово – получить Героя, а?
– Еще бы! – с заблестевшими глазами ответил горец и повторил: – Тебе – слава, полку – слава. Первый Герой полка!
– Положим, первый не я, – возразил Боркун.
– Вай! Зачем так говоришь? – воскликнул горец, предчувствуя, о чем пойдет речь.
Но Боркун вынул изо рта трубку, усмешливо повторил:
– Сказано, не я. Ты первый герой полка. Ты их уже двадцать нащелкал, а я только четырнадцать. Думаешь, почему мне первому дали звание? Потому что сбил я эту троицу в одном бою, под Москвой, когда фашисты у самой столицы и стойкость у наших людей надо поднимать. Думаешь, везде летуны так удачливо воюют, как у нашего «бати» Демидова? Какое там! Есть полки, где и потерь в три раза больше, и стойкости меньше. Так что звание я получил первым, но первый герой полка ты. Все летчики у тебя хитрости и тактике учатся.
– А ты совсем, совсем дагестанский барашек. Вай! – ухмыльнулся горец. – Ну зачем чепуху говоришь? Троих в одном бою положить – это что?
Султан-хан хлопнул его по плечу рукой в черной перчатке и тотчас сморщился.
– Что? Болит? – неприязненно посмотрел на кожаную перчатку Боркун.
– Болит, – подтвердил Султан-хан.
– И черт тебя знает! – ругнулся Боркун. – Какой-то ожог паршивый, а ты с ним чуть ли не полгода цацкаешься. Москва же рядом. Попросился бы у «бати», он бы тебя к какому-нибудь самому знаменитому профессору отпустил.
– Да был я уже у профессора… – вздохнул горец.
Они молчали, курили. Две струйки дыма растворялись в безветренном мглистом воздухе над их головами. Султан-хан вновь задумался о себе. Нет, не ошибся тогда старый профессор в Вязьме. С каждым днем все более грозно проявлялась эта тяжелая болезнь. По ночам Султан-хан просыпался от частых толчков сердца. Ощущал томительное головокружение и неотступную слабость. Однажды это вспыхнуло в полете, и Султан-хан внезапно почувствовал себя беспомощным и одиноким. Он уже подводил машину к земле, когда правая рука стала бессильной и омертвело толкала ручку управления под напором плеча. Он вылез тогда из кабины бледный, вспотевший. Идя на командный пункт, думал: «Может, пойти в санчасть, показаться врачам, рассказать обо всем комиссару Румянцеву?» Но тотчас же оборвал себя другой мыслью: «Трус! Зачем тебе это надо? Чтобы тебя отослали в глубокий тыл и ты угасал там медленной смертью вдали от товарищей? Чтобы каждый из них мог подумать: а не дезертировал ли ты умышленно? Нет, ни за что! Надо быть здесь, в борьбе, бок о бок с товарищами, быть до последнего дыхания». И сейчас, докуривая папиросу, чувствуя рядом могучее плечо Василия, он говорил себе: «Ведь жизнь дана человеку, чтобы строить и украшать землю, чтобы делать радостнее бытие. Рано или поздно на смену жизни приходит смерть. Но разве способна она затоптать, навсегда похоронить все хорошее, что сделал человек? Вздор! Вот умрет он, Султан-хан, но никогда не забудут Боркун, товарищи и будущие летчики их девяносто пятого полка, что служил здесь майор Султан-хан, сбивший в горестном сорок первом году двадцать вражеских самолетов. А разве скоро забудут его в далеком родном ауле? Значит, никаких отступлений, только вперед!»
– Слушай, Вася, – сказал он Боркуну с усмешкой, – давай уговор иметь. Если меня фрицы на тот свет отправят, ты за гробом ордена понесешь.
– Да брось ты! – весело перебил Боркун. – И чего она тебе далась, эта смерть? Который уж раз о ней говоришь!
– Нет, я серьезно, – сказал горец. – Ордена понесешь и еще на поминках спиртяги граммов триста выпьешь. Чистого, неразбавленного. Вот Алешку, своего ведомого, об этом не попрошу. Он и от ста будет в стельку!
– Да пошел ты! – энергично отмахнулся Боркун. – Давай лучше я за тебя за живого пятьсот выпью. А сейчас поднимайся – пора на КП.
Румянцева сильно радовало, что их полк, прикрывая опасный воздушный коридор, выполняя задачу целой дивизии, пока что потерял только один самолет – Боркуна, да и то во время тарана. Батальонный комиссар даже собрал на специальный инструктаж агитаторов и посоветовал им провести беседы на тему «Воюй не числом, а умением».
– Теперь это не только к Суворову относится, – весело говорил он. – Это и к нашим орлам применимо. Боркун, Султан-хан, Стрельцов – они поступают именно так.
Демидов, мозговавший над картой и одновременно слушавший комиссара, недоверчиво улыбнулся в усы, а после беседы, когда они остались вдвоем, горько сказал:
– Эх, Борис. Оптимист ты – это хорошо. Да только на одном оптимизме далеко не уедешь. Суворову хорошо было – ни тебе танков, ни авиации.
– Ты это о чем? – спросил Румянцев.
– О числе и умении.
– Так что же? Разве неправда? Только одну машину потеряли.
– Что правда, то правда. Но ты на людей посмотри. До предела измучены. Каждый нерв, как струна. На одной упругости воюют.
– Это верно, командир, – согласился Румянцев.
Они замолчали, и оба подумали, что отсутствием потерь полк обязан не только мужеству и мастерству, но и физической подготовке летчиков, позволяющей им делать по четыре-пять вылетов в день.
Генерал Комаров, поначалу требовавший, чтобы полк выстоял хотя бы десять дней, на вопрос Демидова, когда же ослабнет напряжение, ответил с грустью:
– Еще чуток подожди, Демидыч. Ты же можешь. Я знаю.
И Демидов ждал. Но прозорливыми глазами он видел, как сдают и слабеют люди, как отдуваются они после третьего вылета и какими вялыми становятся их движения, когда они снова забираются в кабину, чтобы совершить четвертый. Знал он и то, что в этом четвертом вылете у них уже не будет той безупречной осмотрительности и того расчетливого азарта, которые необходимы для очередной победы. А воздушный бой дело такое, что вести его с ослабленной осмотрительностью нельзя, никакая техника пилотирования и никакая меткая стрельба тебя не спасут. Зазевался – и получай «мессера» в хвосте, а следом и очередь… Да, устали, порядком устали ребята. Им бы недельку на отдых. Но штаб фронта требует летать, летать и летать.
Немцы продолжали наносить удары малыми и средними группами с разных направлений.
Целей становилось так много, что невозможно было на каждую из них находить противодействие. Линия фронта полукольцом окружила столицу. Были взяты Ясная Поляна, Калинин и Клин, гитлеровцы стояли под самым Химкинским водохранилищем. Но давно уже не было на Западном фронте тех быстрых удачных прорывов и охватов, которые так помогли Гитлеру в первые дни войны. С боями, с огромными потерями брали теперь фашисты каждую деревеньку на переднем крае и нередко сразу же оставляли ее, не выдержав контратаки, оставляли усеянную трупами, брошенными орудиями и танками. Линия фронта коробилась: то острыми уступами врезалась в подмосковную землю там, где противнику удавалось потеснить наши войска, то проваливалась там, где контратаковали части Красной Армии. Гитлер еще надеялся на блицкриг, а Геббельс кричал о том, что к рождеству Москва будет взята. Но солдаты, ночевавшие в сырых окопах переднего края, те солдаты, что, по словам Геббельса, первыми должны были пройти по Красной площади, все реже и реже говорили о взятии Москвы.
