Через час утомительного пути экспедиция добралась до заветной цели.
Юрий Николаевич внимательно осмотрел находку, как-то странно всхлипнул, присел на пенек возле гнезда и влюбленными глазами посмотрел на студентов:
— Ребята, если вы сумеете сюда еще и яйца отложить, я вам экзамен по зоологии «автоматом» поставлю…
СПИРТОНОША
Димка, крадучись, двинулся в сторону палаток.
В завершающую стадию вступала ответственная и весьма рисковая операция.
Вчера вечером ребята успешно прикрыли его на вечерней перекличке. Стара-лись не для него, для себя. И Димка не подкачал. Крутнувшись на электричке туда-сюда, добыл десятилитровую канистру пива. Настоящего, разливного, свежего пива!
Не улыбайся, читатель из далекого девяносто девятого.
В семидесятых, во Владивостоке, раздобыть свежее пиво! Ночью! Это тема для отдельного рассказа. Или детектива.
С раннего утра канистра хранилась в ледяном родничке, специально разысканном в дремучих зарослях Хуалазы. И все участники предстоящего праздника едва до-ждались пятнадцати часов: времени, когда заканчиваются обязательные занятия и начинается свободный поиск образцов для коллекций в сочетании со всеобщим дурака-валянием.
До родной палатки оставалось шагов пять.
— Так, молодой человек, ну-ка подойдите! — глубокое контральто, переходящее в бас, могло принадлежать только Зинаиде Николаевне Мамовой — руководителю практики первого курса.
Человек необъятного тела и столь же необъятной души, она успешно совмещала роли известного ученого, прекрасного педагога и всеобщей заботливой мамаши, бдительно пресекающей все неблаговидные поползновения своих жизнерадостных по-допечных.
— Это что у вас?
— Э-э-э…
— Бе-е-е, — передразнила Мамова, — открывайте!
Тяжкий вздох, клацание алюминиевой крышки.
— Так… пиво! И куда вам столько?
— Пить. Жарко очень.
— А кто вас посылал? Кто еще в компании?
— Никто. Я сам.
— Вы меня не сердите! Сам! Да оно у вас через день по такой жаре прокисло бы.
— Не. Я бы выпил…
Мамова собралась осерчать. Но тут ее настигло педагогическое озарение:
— Вот так, да?! Ну хорошо.
Шестнадцать часов.
Два курса, больше ста человек, стоят в каре под солнцем на центральной площадке лагеря.
В середине — группка преподавателей и виновник неурочного сбора.
У ног «залетчика» — запотевшая канистра.
— Вот посмотрите на этого человека. Мало того, что, как китайский спиртоноша- контрабандист, воровским образом притащил в лагерь спиртное, он еще имеет нахальство утверждать, что организовал это дело один. Дмитрий, я вас в последний раз спрашиваю: кто еще собирался пить пиво?
— Я один.
— Ну что ж, пейте. А мы посмотрим. И когда все убедятся в вашей бессовестной лжи, мы вас с позором изгоним с практики.
Долгая пауза…
— Кружку можно?
— Что?
— А как пить-то?
— Ну-ну… Принесите ему кружку.
Семнадцать часов.
Каре уже не стоит. Сидит на пыльной затоптанной травке. Многие разделись, прикрыли головы платочками. Солнце шпарит, будто и не собирается на ночлег. Все изнывают от жажды.
В центре площадки Димка, не торопясь, пьет до сих пор еще прохладное пиво.
Сколько осталось в канистре, не видно. Знатоки держат пари. В рядах шепот:
— Двадцать две кружки по двести пятьдесят грамм — сколько будет?
— Пять пятьсот…
— А ты говоришь — меньше половины!
— В туалет можно?
— Что? — вопрос застигнул Мамову врасплох.
— В туалет. Это же пиво…
— Хм. Ну, идите…
Семнадцать тридцать.
Димка, как опытный марафонец, не частит, он свой темп выдерживает четко.
Не выдерживает заместитель Мамовой:
— Зинаида Николаевна, давайте всех отпустим, а он пусть тут под вашим при-смотром рекорды ставит.
— Ладно, молодежь, пока идите, занимайтесь, мы вас попозже соберем, чтобы вы на результат посмотрели.
Народ, жадно глотавший слюну, сбегал попить. Через десять минут к месту каз-ни снова собрались все, без всякого зова.
Восемнадцать часов.
Тридцать кружек.
А ведь жарко…
— Зина…Зинадаида… Зиниколаевна… у меня в палатке к-кильки.
— Вы что городите, какие кильки?
— А я н-не с-собирался на пустой ж-желудок. Я с-собирался с к-кильками.
Мамова озадаченно- возмущенно смотрит на «спиртоношу»:
— Ну вы, молодой человек, и нахал!
— Я н-не н-нахал. Я в-вам правду, а вы р-ругаетесь…
Вот тут-то и началось…
Народ рухнул. И даже те, кто сидел. В приступах сумасшедшего смеха, разря-дившего двухчасовую «педагогическую» процедуру, по полянке катались и студенты, и аспиранты, и преподаватели. Смех не знает табелей о рангах.
Мамова пыталась удержаться.
Но, через минуту и у нее — студентки — «шестидесятницы», выпускницы родного биофака, хватило сил только на то, чтобы сказать:
— Убирайся, паршивец, и не попадайся мне на глаза до конца практики!
Димка, единственный серьезный человек среди этой странной публики, пони-мающе покивал головой и неверной походкой поплелся к палаткам.
Пройдя с десяток метров, он вдруг остановился, повернулся к Мамовой и, за-думчиво морща лоб, спросил:
— А пиво?
— Что, «пиво»?
— Там же осталось. Вы же сами говорили: прокиснет…
* * *
Ах Кангауз!
Двадцать пять лет прошло…
Но, видно, останешься ты навеки в сердце моем, на самом почетном месте, как то уникальное, единственное в мире гнездо, что до сих пор хранится во всемирно из-вестной коллекции одного доброго и веселого орнитолога.
ПЕСЕНКА О ДВАДЦАТОМ БЛОКЕДрожащий красный огонек
Ползет от рукава к лицу…
И враг готов послать «привет»
Чуть-чуть зевнувшему бойцу.
Не спи браток, ведь дома ждут
Отец твой, мама и жена,
И им посмертная медаль,
Как утешенье, не нужна.
Двадцатый блок, веселый блок,
И остальные не подарок.
Свинцовый здесь дают горох
К пайку сухому на приварок.
Но ничего, держись, браток!
Хоть завтра в бой идти опять,
Зато не так уж и далек
День, когда будут нас встречать.
Пусть депутаты-трепачи
С трибуны будут утверждать,
Что федерелы-палачи
Пришли Чечню уничтожать.
А мы стоим меж двух огней
Да ждем сюрпризов каждый час.
И платим кровью мы своей
За то, чтоб выполнить приказ.
Когда вернемся мы домой,
Друзьям расскажем и родным,
Как ночью приняли мы бой,
И как над Грозным стлался дым.
Ну а пока что пишем им,
Что все спокойно, все o'кей,
И что дождутся все они
Отцов, мужей и сыновей.
Двадцатый блок, веселый блок,
И остальные не подарок.
Свинцовый здесь дают горох
К пайку сухому на приварок.
Но ничего, держись, браток!
Хоть завтра в бой идти опять,
Зато не так уж и далек
День, когда будут нас встречать.
У нас сегодня странно тихо,
Умолкли «духи» хоть на день.
Усталость сразу навалилась
Такая, что и думать лень.
Молчат друзья, молчит гитара
И птицы за окном молчат,
Но вдруг из рации прорвалось:
Попал в засаду наш отряд!
— Сто шестьдесят шестой,
Веду неравный бой,
Наш БТР подбит,
Один из нас убит.
— Брат, я два-девять-три!
Как слышал, повтори…
Держись братишка мой,
Сто шестьдесят шестой!
Мы дальше всех от места боя,
Хоть связь чиста, как никогда.
И не поможем мы с тобою
Друзьям, к кому пришла беда.
А сердце рвется, кровь вскипает,
И гнев тяжелый, как свинец,
Ну что же Центр не отвечает?!
«Утес», откликнись наконец!
— Сто шестьдесят шестой,
Веду неравный бой,
Вокруг стена огня,
Услышьте же меня!
— Сто шестьдесят шестой,
Держись, братишка мой,
Еще хотя б чуток,
Ну, продержись браток!
Мы вокруг рации собрались,
Как мостик, связь передаем.
И страшный диалог в эфире
С друзьями нашими ведем.
Из Центра спрашивают снова:
— Куда им помощь подослать?
И как дела у них?
— Хреново!
Скорее надо выручать!
— Сто шестьдесят шестой,
Веду неравный бой,
Наш БТР горит,
Еще один убит!
— Сто шестьдесят шестой,
Держись братишка мой!
Уже вам помощь шлют,
«Коробочки» идут.
Ползет секунда за секундой,
Минуты медленно бредут,
А как сейчас считают время
Те, по кому бандиты бьют!
Но, наконец-то мы дождались:
Ребятам помощь подошла,
Даем «отбой», вопрос последний:
«Ну, что, братишка, как дела?»
— Сто шестьдесят шестой,
Закончился наш бой,
Мой командир убит,
Моя душа горит!
— Сто шестьдесят шестой,
Держись, братишка мой,
Вся банда не уйдет,
Мы ваш оплатим счет!
Сто шестьдесят шестой,
Крепись, братишка мой,
Вся банда не уйдет…
Мы оплатили счет!
Мы придем на могилы братишек,
Как положено, стопки нальем,
И расскажем на веки затихшим,
Как без них мы на свете живем.
Как тоскуют их жены и мамы,
Как детишки растут без отцов,
И оставим под хлебом сто граммов,
И рассыплем охапки цветов.
Мы не будем красивые речи
Над могилами их говорить,
Лишь обнимем друг друга за плечи,
Чтоб друг друга тепло ощутить.
Для салюта возьмем боевые,
Ведь они не боятся свинца…
Пусть увидят их души святые
Бога-Сына и Бога-Отца.
Над колонной стройною Русский Флаг колышется:
Полотно трехцветное, древко от копья.
В этих трех полосочках — вся судьба омоновца,
В этих трех полосочках — молодость моя.
Белая полосочка это — честь без пятнышка,
Это — дружба чистая, русские снега.
Синяя полосочка — это небо Родины,
Не оставим мы под ним места для врага.
Красная полосочка это — наша кровушка,
И хотя не чужды нам нежность и любовь,
За друзей-товарищей мстим всегда безжалостно,
И всегда с процентами кровь берем за кровь.
Место есть под знаменем каждому омоновцу,
Кто за Русь Великую жизнь отдал в бою,
Кто служил без хитрости, воевал без выгоды,
И сильней, чем жизнь берег только Честь свою.
Душа застыла в январе…
В Чечне мой лучший друг остался.
С кем вместе рос в одном дворе,
Смеялся, шкодничал и дрался.
С кем из буфета утащил
Однажды мамино варенье,
Кому рогатку подарил
В его десятый день рожденья.
Никто не знает, где лежит
Его искромсанное тело,
Попав в засаду, взвод погиб.
Пробиться помощь не успела.
Но стоит только мне уснуть,
Моя душа к нему стремится.
Ведь для нее свободен путь
Через вражду и все границы.
И наши души по душам
Вести беседу начинают
И вместе рвутся к небесам
Смеются вместе и рыдают.
Но в тело сонное к утру
Моя душа опять вернется
И я проснусь, я не умру,
Лишь сердце болью отзовется.
И мне опять приснится сон
Всего за миг до пробужденья:
Сидим мы с Витькою вдвоем
И дружно лопаем варенье…
* * *
КАК ГЛУП БЫЛ АЛЕКСАНДР МАТРОСОВ!Как глуп был Александр Матросов!
Разумным людям не понять:
Ну что за глупая манера —
Собою дзоты закрывать?!
Ну ладно, кончились патроны,
Так можно было переждать,
Поглубже в землю закопаться,
Уткнуться носом и лежать.
А то что очередью нижет
Немецкий пулемет друзей …
Своя рубашка к телу ближе,
И шкуры нет ценней своей!
А эта… Зоя… Тоже дура!
Зачем же было поджигать?!
Мешать фашистским оккупантам
В российских избах отдыхать?
Пускай бы спали, сладко ели,
Победным маршем дальше шли…
И во всем мире, как хотели,
Фашистский «орднунг» навели.
Строчат, строчат писаки рьяно.
Их перья вперебой скрипят.
А гонорары в их карманах
Библейским серебром звенят…
В Кенигсберге Новый год.
Снова с неба дождь идет,
И по мокрому асфальту
Дружно шлепает народ.
Есть традиция такая,
Что какой-то мелкий бес
Ежегодно проникает
В канцелярию небес.
И, забравшись в их компьютер,
Он, любуясь сам собой,
Доннер веттер его мутер,
Задает программе сбой.
Только мы не унываем:
Нам — что дождь, что снег, что град…
Тост за тостом поднимая,
Русский пьет Калининград!
И-Л
ЕБЕДИЛетели гуси-лебеди,
Под ними море стлалося,
И пенною слепило белизной,
Играло всеми красками, красками закатными
Играло и манило глубиной.
Играло всеми красками, красками закатными
Играло и манило глубиной.
Летели гуси-лебеди,
Летели в страны жаркие,
Летели, чтобы зиму переждать.
А раннею весеннею порой счастливой солнечной
В родимом небе громко закричать.
А раннею весеннею порой счастливой солнечной
В родимом небе громко закричать.
Домой все возвращалися,
Хоть знали гуси-лебеди,
Что будет очень труден перелет,
И много белоснежных птиц в волнах — волнах безжалостных
Могилу преждевременно найдет.
И много белоснежных птиц в волнах — волнах безжалостных
Могилу преждевременно найдет.
А те, кто оставалися
В краю пусть ярком — солнечном,
Но на чужбине все же, умирать,
Изломанными крыльями старались тело грузное
На миг хотя бы в воздух приподнять.
Изломанными крыльями старались тело грузное
На миг хотя бы в воздух приподнять.
Летели гуси-лебеди,
Под ними море стлалося,
И пенною слепило белизной,
Играло всеми красками, красками закатными
Играло и манило глубиной…
CANCER — ЭТО НЕ ДЛЯ ВАС
