Ознакомительная версия.
Крестов глянул на него сочувственно и промолчал, ничего не сказал.
Шведов вылез из своей берлоги лишь через сутки, испачканный землёй, в мятой, словно бы лошадью изжёванной, одежде, серый от тревоги и злости — не ожидал такого итога, вляпался так вляпался, полуглухой — оглох от сырости и едкого тумана, с надсаженным организмом.
Двигаться было больно, похоже, сломал он себе внутри какую-то костяшку или порвал мышцу, но это — ничто по сравнению с тем, что не стало Германа. Шведов до сих пор не мог поверить, что Юлий убит, хотя сам, лично, видел его с задранным вверх, странно удлинившемся подбородком и крючковатым носом, похожем на клюв хищной птицы… А, может, это был не Герман, а кто-то другой? А?
И этот предатель — матрос… Как же его прошляпили, хотя и Шведов и Герман были опытные мужики в своём деле, профессора, не одну собаку съели, ан… В общем, матроса надо будет обязательно найти и отомстить за Юлия.
Иуде — Иудина доля, предатель не имеет права на жизнь.
Костюрин в операции не участвовал, хотя и знал о ней — предупредил начальник разведки, — да и не до боевых действий было Костюрину, честно говоря. Тошно было ему. Тоскливо. Внутри спеклась, сбилась в горячую лепёшку боль, мешала дышать, мешала двигаться — мешала жить, в конце концов!
Он посматривал на часы и ждал, когда пройдут три дня, которые попросил Крестов… На Крестова и была вся надежда — всё-таки на Гороховой он свой среди своих, Костюрин же был обычным чужаком.
Несколько раз к нему заходил Широков, с тревогой вглядывался в лицо командира, спрашивал чужим сиплым шёпотом — переживал:
— Может, помощь тебе какая-нибудь нужна, а? Мало ли что! Ты только скажи…
— Нет, — Костюрин резко мотал головой, закусывал зубами нижнюю губу. Держаться в ровном состоянии ему было трудно: шатало его, внутри, казалось, всё разваливалось.
Через три дня, ранним утром, недобро доглядывая в низкое оконце, забитое туманом, будто ватой, Костюрин разбудил Широкова, лишь полтора часа назад вернувшегося с обхода, сказал ему:
— Петя, я снова в Петроград!
— Понял, — сквозь сон проговорил Широков.
— Останешься вместо меня.
— И это понял, — вздохнул, не выходя из сна, замбой. — Есть остаться вместо тебя на заставе.
— Я в Петрочека, ежели что…
Это заставило Широкова открыть глаза, мутные от сонной одури, какие-то ошалелые, мигом наполнившиеся тревогой.
— Ты чего, Иван? Туда что, очень надо?
— Очень, — не стал скрывать начальник заставы.
— Ну храни тебя… — с трудом шевельнул вялым ртом Широков, до конца не договорил, в ту пору это было принято, перевернулся на другой бок, — и ты сам себя храни!
— Ладно, — пообещал Костюрин, вышел во двор заставы. Почти всё тут было налажено, изготовлено, доведено до ума его руками, почти всё сделано при нём. Когда он приехал сюда, здесь было лишь два шалаша, погреб, в котором хранили патроны и гранаты, да новенькая наблюдательная вышка, на скорую руку сколоченная прежним начальником заставы — переделывать её Костюрин не стал. Больше ничего не было. А сейчас застава приобрела вид настоящей заставы. — Ладно, — ещё раз повторил Костюрин, сделал это запоздало, глянул на небо.
Небо не предвещало ничего хорошего — низкое, серое, с пороховым налётом, сырое. Таким небо часто бывало на войне. Костюрину захотелось перекреститься, рука уже сама потянулась ко лбу, но увидел бойца, маячившего с винтовкой на вышке и засунул руку в карман.
Пора в Петроград, к Крестову.
Крестов сидел злой, невыспавшийся, с опухшими глазами и иронично косился на портрет Дзержинского: дескать, хорошо дяде с острой бородкой сидеть в Москве в большом светлом кабинете, трескать сухарики с крепким китайским чаем и решать мировые проблемы, а каково тут, на месте, бороться с «Петроградской боевой организацией», «Национальным центром» и прочими контрреволюционными структурами, выполняя «волю народа», высасывать из пальца обвинительные заключения, гоняться по чердакам за белыми офицерами и устраивать засады на сырой грязной границе, мёрзнуть в кустах и бывших медвежьих берлогах… Тьфу! Правая щека у Крестова контуженно задёргалась.
Когда он увидел Костюрина, у него задёргалась и левая щека. У Костюрина невольно сдавило горло — вид чекиста не обещал ничего хорошего, он отёр кулаком глаза — показалось, что заслезились. Крестов ткнул пальцем в стул:
— Садись!
Костюрин аккуратно присел на краешек стула, стянул с головы фуражку.
— Правильно сделал, что снял картуз, — зловеще произнёс Крестов, приложил ладонь к щеке: — Чего она, собственно, дёргается? К дождю, что ли?
— Ну? — глухо проговорил Костюрин, глядя на Крестова исподлобья.
— Плохо дело, Костюрин, не удастся мне помочь твоей зазнобе…
— Ну?
— Да не нукай, я не конь, — Крестов помассировал пальцами вначале одну щёку, потом вторую. — Чего они, окаянные, не унимаются? На лошадь свою нукай!
— Ну?
— Агранов в это дело вцепился мёртво, землю роет, как шахтёр с кайлом, только комья в разные стороны летят. Подступиться к Агранову невозможно — подходов нет никаких. Ни одного. Если только по родственным каналам… Ты, Костюрин, случайно не знаешь кого-нибудь из родственников Якова Сауловича Агранова?
— Нет, — хмуро ответил Костюрин.
— И я не знаю, — Крестов вздохнул, откинул одну руку в сторону, словно бы перекрывал начальнику заставы дорогу к портрету Дзержинского, второй рукой продолжал ожесточённо скрести щёку, — к сожалению… Хотя евреев я не люблю.
— А разве Агранов — еврей?
— Ну ясно, что не эфиоп. Человек с именем-отчеством Яков Саулович не может быть неевреем.
Костюрин опустил голову: показалось, что пол под стулом начал ползти в сторону, — он засипел протестующе — не-ет!
— Но ещё не всё потеряно, Костюрин, — издалека долетел до него голос хозяина кабинета, — пока идёт следствие… А всякое следствие, Костюрин, — это бабушка надвое сказала: и нашим может быть, и вашим. Никто не знает, как ляжет карта. Так что крепись, Костюрин, крепись. И… молись.
— Я молюсь, Крестов. Знаешь, как молюсь!
— Правда, православные молитвы на Агранова впечатления не производят, я сам убедился, но… Но всё может быть. Очень уж он тёртый, собака, но всякой собакой иногда может крутить хвост. Не собака хвостом, а хвост собакой. У еврейцев-красноармейцев такое случается чаще обычного.
— А разве Агранов красноармеец?
— Наверняка служил где-нибудь у Тухачевского или Корка. Последняя его должность — секретарь Малого Совнаркома. На такие должности люди непроверенные, со стороны, не приходят.
Костюрин тяжело покачал головой: верно говорит чекист.
— Так что, Костюрин, у нас одна путя-дорога: ждать и надеяться.
— Если бы ты знал, Крестов, как это трудно — ждать… Да ещё и надеяться, — Костюрин пересилил самого себя, взял в руки вожжи, чтобы можно было управлять собою — он сделал это, ему удалось, усмехнулся: — Вот тебе, Крестов, и путя…
Чекист отнял от лица руку, в свою очередь также усмехнулся:
— Тебе, Костюрин, я вижу, не всё нравится в советской власти.
— А тебе, Крестов, всё нравится?
Крестов резко дёрнул головой и, сжав зубы, с сипеньем выдавил сквозь них воздух.
— Ты, Костюрин, играй, но не заигрывайся, — наконец произнёс он. — Понял?
— Понял, чем дятел дятла донял.
— Давай, Костюрин, иди, — сникая на глазах, проговорил Крестов. — Устал я, — повесил голову и добавил тихо, совершенно бесцветно: — Мне ещё сегодня работать и работать… Вечер весь, всю ночь, до следующего утра. Понял ты хоть это, а?
Шведов ходил по знакомым петроградским улицам, и ему казалось, что видит он их впервые. Всё знакомое было незнакомым: он не узнавал ни Лиговку, ни стрелку Васильевского острова, ни монументального Исаакия, ни Невского проспекта с Казанским собором — всё стало для него чужим, неведомым, словно бы никогда и не виденным, вот ведь как. Что-то со Шведовым произошло, что-то сдвинулось у него внутри…
Провал в окне на границе не был случайным, это Шведов понимал хорошо, — идти им надо было, конечно же, проверенным путём, через старую дыру… Но нет, Герману захотелось иметь собственный вариант, запасной. Вот он и заимел — лежит теперь в лесу, носом воздух чертит, подошвы сапог сушит. И уже никогда с той сырой лесной поляны не поднимется. Впрочем, его давно уже увезли оттуда.
Квартиры, в которых Шведов скрывался, пока находился в Петрограде, было три. Ни в одну из них без проверки идти было нельзя…
Он подошёл к одному из «своих» домов, поспешно нырнул во двор, расположенный на противоположной стороне улицы, забрался под дерево с низкими висячими ветками и стал наблюдать за окнами квартиры, в которой прожил последние две недели перед Финляндией. Лицо и руки его не замедлили облепить мелкие синеватые мухи, Шведов поморщился: «Трупные», — но мух отгонять не стал… Простоял целый час, — невидимый, неслышимый, никем не замеченный, потом, уже в сумраке, вышел из двора, неспешно двинулся по улице.
Ознакомительная версия.
