На мгновение он, капитан Кулик, увидел множество звезд, потом луч электрического фонарика ударил в глаза, ослепил.
— Встать! — приказал немецкий офицер тихо, но с металлическими нотками в голосе.
Было невыносимо больно, да и земля плыла, ускользала из-под ног, но он встал. Стиснул зубы и стоял, будто перед строем своей роты: расправив плечи, руки — по швам, подбородок чуть приподнят.
Офицер разгадал его мысли и недобро усмехнулся:
— Хочешь умереть солдатом? Мы этого не допустим.
Сказал это и повернулся, пошел к легковой машине, которая пряталась за тупорылым грузовиком.
— Взять его.
Это бросил, уже опускаясь на сиденье.
Капитана Кулика подхватили, не дали упасть и бережно положили в кузов грузовика. Даже накрыли чьей-то шинелью, чтобы не замерз. Потом, когда машины остановились, перенесли в какую-то комнату (в эту или другую — он не мог определить). Сразу же явился врач — огромное брюхо на тонких ножках. Он перевязал раны и сделал укол. После укола и забылся капитан Кулик…
Вчера все проявления заботы со стороны немцев о его здоровье он внешне воспринял как должное, не выказал ни благодарности, ни удивления. Он выжидал, что последует дальше: за месяцы войны слишком хорошо узнал фашистов и поэтому поверил каждому слову офицера о том, что умереть солдатом ему, капитану Кулику, не суждено; им, фашиствующим немцам, главное — пострашнее убить человека, упиться его муками.
Значит, его задача — противоборствовать им. Хоть надежды почти никакой, но чем черт не шутит…
Он опять приподнял веки, вновь, не поворачивая головы, осмотрелся.
Да, он лежит в горнице деревенского дома. И окна ее не изуродованы решетками. Зато на улице под окнами прохаживается часовой. Его каска на мгновение появляется то в одном, то в другом окне.
И еще один стоит здесь, в комнате, стоит у самой двери. Она лишь прикрыта, и за ней слышны голоса немцев.
Разве убежишь при такой охране? Да если еще и в ноги ранен?..
Двое суток его не тревожили ни допросами, ни просто вопросами. Двое суток трижды в день и точно в одно и то же время приносили еду (скорее всего — из офицерского котла), один раз в сутки к нему обязательно являлся врач-пузан, щупал пульс и уходил, буркнув что-то немцу с лошадиным лицом, который обязательно сопровождал его.
Больше никого и ничего. Лежи и думай, капитан Кулик, думай о своем житье-бытье, о своей безрадостной судьбине.
Немцам, которые неустанно наблюдали за ним, должно было казаться, что русский уже сломлен, уже примирился со своей участью: так безропотно он выполнял все немногие распоряжения. И от еды не отказывался, и курил лишь тогда, когда ему разрешали это, и даже вымылся в корыте, даже нижнее белье сменил. Уцепился лишь за гимнастерку со «шпалами» в петлицах.
Не знали, не догадывались враги, что капитан Кулик, притворившийся сломленным, все думал, думал. Он не сомневался, что близок его последний час. Знал, что этот час будет невероятно тяжелым. Даже страшным. И готовился встретить его.
А что касается угрозы немецкого офицера…
Не его, капитана Кулика, вина, что пока не выпало ему свершить что-то героическое, что пока он не вписал в свою биографию ни одной яркой странички…
А ведь может! Ведь он пока еще живой!
Он с отчетливой ясностью именно в эти двое суток вдруг понял: любую смерть можно принять так, что она возвеличит или напрочь сничтожит тебя. Главное в смертный час — не показать врагу, что дрожит все в тебе, что жить тебе страсть как хочется.
Сможешь осилить такое — значит, достойно умрешь. Как солдат на поле боя.
И все равно — повесят ли, на медленном ли огне сожгут тебя враги — велик ты в своем подвиге будешь.
Достойно умереть, умереть так, чтобы даже смерть твоя напугала врагов, — одно оставалось капитану Кулику. Вот и берег силы для главного, не спорил по мелочам.
К исходу третьего дня, когда от него уже ушел врач-пузан, в горницу вбежали два полицая, вырвали его, Кулика, из постели и волоком протащили через двор в подвал двухэтажного дома, бросили на холодный бетонный пол в коридоре, куда выходило несколько дверей, обитых железом. Бросили на пол и словно забыли о нем.
За дверью, около которой на полу оказался капитан Кулик, надрывно кричала женщина. Кричала от боли, которая мутит сознание, заставляет забыть, что ты — человек.
Капитан Кулик уже было подумал, что и его сейчас бросят в одну из таких камер, чтобы он тоже, как эта женщина, исходил криком, но тут в подвал не спеша спустились немцы. Один из них гневно что-то сказал тому, кто командовал полицаями, а еще через несколько секунд его, капитана Кулика, бережно уложили на носилки, укрыли одеялом и понесли.
Потому, что носилки появились очень быстро, да еще с одеялом, и потому, что на лице того полицейского чина, на которого кричал немец, не было ни страха, ни раскаяния, капитан Кулик понял: все это — инсценировка, цель которой — окончательно подавить его волю к сопротивлению.
Ведь женщина-то от боли кричала по-настоящему…
Его внесли в кабинет, на двери которого была табличка с надписью на русском и немецком языках: «Господин комендант района».
Едва носилки коснулись пола, из-за стола поднялся тот самый офицер, которого Кулик видел ночью. Подошел и уставился глазами-стекляшками. Молча, будто гипнотизируя.
Когда ты лежишь и смотришь на стоящего человека, невольно начинаешь чувствовать себя слабым по сравнению с ним, даже беспомощным, беззащитным, и, чтобы не поддаться этому чувству, капитан Кулик попытался хотя бы сесть.
— Хотите сидеть? Здесь? Или там? — Кивок на стул, примостившийся к торцу письменного стола; говорил комендант почти без акцента.
— Лучше там.
Его осторожно усадили на стул. Чуть шевельнулась бровь коменданта, и все вышли из кабинета. Только комендант и он, капитан Кулик, остались с глазу на глаз. В соседней комнате часы гулко пробили шесть раз.
— Как ваше самочувствие? — участливо спросил комендант.
— Спасибо, нормально, — спокойно ответил Кулик, стараясь сберечь силы для того момента, который неизбежно наступит.
— Раны не беспокоят?
— Терпимо.
— Есть претензии? На питание? Обращение?
— Все в норме.
— А за сегодняшнее недоразумение извините. Если быть откровенным, начальник полиции у нас иногда своевольничает. Интересно, почему вы, русские, так ненавидите друг друга? Я имею в виду тех, кто придерживается противоположных политических взглядов?
— Не задумывался над этим… Может быть, именно потому, что они крайне противоположны? Что примирить их нельзя?
— Между прочим, я — гауптман фон Зигель, комендант данного района. Если я правильно разбираюсь в ваших знаках различия, по воинскому званию мы равны. А какую должность вы занимали у себя, в Красной Армии?
Вот оно, началось!
Но ответил по-прежнему спокойно:
— Не имеет значения.
На лице коменданта появилась насмешливая улыбка, хотя глаза оставались холодными.
— Неужели вы, капитан, настолько наивны, что думаете сберечь государственную тайну, если не назовете свою должность? Судя по заданию, которое вы так умело выполнили, вы — командир роты. Или батальона. Не больше. А какую государственную тайну может знать такое должностное лицо? Численный состав роты? Батальона? Нам это известно давно. Вооружение своей части? Это мы тоже знаем.
За минувшие двое суток капитан Кулик до мелочей продумал все, что будет отвечать на допросах. Решил назваться парашютистом, специально сброшенным сюда для этой диверсии. Это, как казалось ему, поможет скрыть от немцев, что в здешних лесах накапливаются силы партизан. Теперь он посчитал момент подходящим и сказал вроде бы с большой неохотой:
— Вам, думаю, будет достаточно знать, что я командовал этими парашютистами?
Фон Зигель, казалось, не обратил на это признание никакого внимания, он протянул пачку сигарет и услужливо щелкнул зажигалкой.
Несколько минут молча курили. Заговорил фон Зигель, и вовсе не о том, о чем предполагал капитан Кулик:
— Сознайтесь, капитан, вы ждали пыток? Вы недоумеваете, почему вас окружили заботой, вниманием? Запомните: мы суровы и даже беспощадны с явными своими врагами. С врагами!.. Вы — коммунист?
— Что нет, то нет.
— Почему?
— Как и объяснить, не знаю.
— Не бойтесь, говорите правду, мы очень терпеливы к чужим заблуждениям. Наша цель — разъяснить заблуждающемуся его ошибки, указать ему правильный путь.
— Не дорос я еще до того, чтобы в большевистскую партию вступать.
— Не понимаю. Как нам известно, в вашей партии есть и простые рабочие, и крестьяне. А вы: «Не дорос».
— Я и говорил, что не знаю, как объяснить… Внутреннее у меня ощущение, что не достоин пока быть членом партии. Понимаете? Не достоин такой чести, и все тут.
