Лицо старухи, покрытое густой сетью морщин, сияло от счастья, а в выцветших, глубоко посаженных глазах сверкали слезы.
— Так вот что я хочу сказать. Не напрасно я верю в бога. Я просила его, чтобы он меня к себе повременил забирать, покамест не увижу Ильюшу. Господь бог услышал мою просьбу. И вот мы рядом с нашим милым Ильей! То, что я загадала, давно сбылось! Дорогой наш сынок, мы все счастливы тебя видеть! Как хорошо, что ты остался таким же ласковым к людям, как тогда, когда фашистские супостаты нас душили. Слава богу, что я дожила до этого дня! Теперь мне не страшно будет умереть. Так выпьем же за дорогого нашего сына, за Илью!
Все встали, отовсюду раздавались громкие возгласы, к гостю тянулись руки с чарками. Но он поднялся и, обратившись к бабке Ульяне, сказал, задыхаясь от волнения:
— Дорогая мамаша Ульяна! Так дело не пойдет… Вы о смерти сказали. Этого я не признаю. За такой тост не пью. И никто не выпьет. Вы должны жить. Много лет! Столько намучились на своем веку, столько страдали! Значит, должны сбросить с плеч тяжелые годы, и выйдет так, мамаша, что вам не девяносто, а только сорок. Плохие годы надо отбросить, не считая!..
— Правду говоришь, Илья, чистую правду! — послышалось отовсюду.
— Вот видите, слышите, бабушка Ульяна!? Все со мной согласны! А если так, то давайте выпьем за ваше здоровье, за всех сидящих рядом, за дорогих моих друзей! За вашу добрую память, отзывчивое сердце и за то, чтобы мы больше никогда не знали войн, чтобы небо вечно было ясным над нами, над нашими детьми и внуками, чтобы никогда больше не доводилось переживать того, что мы с вами тогда пережили. За все это и выпьем!
— Правильно ты сказал, сынок! Выпили! Будьмо!
Послышался звон стаканов, раздались хлопки, веселые возгласы.
Радостное, шумное торжество было в разгаре, когда неизвестно каким образом прослышавшие о торжестве в Николаевке пришли люди из соседнего села, также помнившие «доброго немца».
Илье не давали покоя, приглашали, звали к себе.
И ему трудно было отказываться. Пришлось покориться, зайти в один дом, в другой, заводить разговоры о прошлом. Гостя повели осматривать хозяйство артели, рассказывали про житье-бытье, говорили о работе, успехах. Его пленили ребята из школы, просили прийти к ним рассказать о том, что было. И он не смог им отказать.
Трудно стало расставаться с этими добрыми друзьями, он не мог отказать тем, которые приглашали его на именины, на семейные торжества. С ним было легко и весело. Жалели, что время быстро проходит и он скоро уедет.
Но как ни тяжело было расставаться, наступило время, и на нескольких машинах, мотоциклах колхозники выехали проводить славного гостя к полустанку. Теперь этот человек сделался для всех во сто крат дороже и ближе. Он за эти дни приобрел здесь новых друзей.
Маленький полустанок посреди донской степи в эту ночь снова ожил. Кажется, никогда здесь не собиралось столько людей!
Гремел оркестр. Стояла теплая лунная ночь, над головой раскинулось сизое звездное небо. Опять, как и во время встречи гостя, пассажиры поезда были разбужены и приникли к окнам, не понимая, что происходит в этой степи, что за шум, кого это так дружно провожают. Шумный состав остановился, и один-единственный пассажир поднялся на ступеньки крайнего вагона. Ласково кивал, махал рукой, шутил, развлекал своих друзей до того момента, пока маленький полустанок не скрылся из виду.
В ушах его еще долго звенели прощальные слова и радостные возгласы.
Поезд быстро уносил Илью. Вскоре совсем скрылись и маленький полустанок, и шумные провожающие, замолкли звуки оркестра, горячие напутствия. А взволнованный гость все еще стоял, держась руками за поручни вагона, чувствуя, что оставил здесь частицу своего сердца.
СЛОВА, КОТОРЫЕ ЛЕЧАТ ЛУЧШЕ ВСЕХ ЛЕКАРСТВ
Радостный, гордый и счастливый возвратился Илья домой.
Пережитое за эти дни казалось ему дивным сном. Не представлял, что так накрепко остался он в памяти людей, что его ожидала такая теплая встреча и что ему скажут столько добрых, дружеских слов!
За последнее время все больше стали донимать старые военные раны. Они терзали его. Но эта незабываемая поездка, трогательные письма друзей, душевные слова, казалось, помогали лучше всяких лекарств. Он не понимал, каким образом узнали в разных селах, где проходила война и куда его забрасывала солдатская доля, что он жив, и написали, приглашая в гости.
Он еще больше стал верить в доброту, в память людскую, и это вдохнуло в него новые силы.
Илья еще не успел как следует отдохнуть, рассказать жене, детям, на заводе о незабываемой поездке и славных людях, с которыми повидался, а уже пришло новое письмо из Николаевки, которое растрогало его не меньше, чем недавнее торжество.
«Добрый день, многоуважаемый Илья Исаакович! — читал он. — Дорогие члены семьи, жена, дети и все родные! С горячим сердечным приветом к Вам все Ваши друзья, которые Вас встречали.
Вот уже несколько дней, как мы расстались. Нам кажется, что это был прелестный сон, счастливый и незабываемый. Ведь написать то, что мы пережили за эти дни, когда вы у нас гостевали, просто невозможно. Это была большая радость, незабываемая.
В Вашем лице, Илья, мы увидели человека, можно сказать, — образец простоты и скромности. С первой минуты приезда Вы покорили всех.
До свидания, наш друг Илья! Привет Вашей семье. Вы обещали с ними приехать. И мы Вас будем ждать. Пишите почаще. Не забывайте!
Клава и жители Николаевки».
Илья читал эти взволнованные и простые слова доброй женщины и чувствовал прилив новых сил, большой радости. Понял, что приобрел много, очень много друзей, и это его тронуло до слез. Перечитывая письмо, он подумал, что здесь сказано все от чистого сердца и это ему запомнится на всю жизнь. Он читал такие милые слова, которые лечат, кажется, лучше любого лекарства.
КЕТЭ АЙНАРД ДАЕТ О СЕБЕ ЗНАТЬ
Никогда в жизни не видел он фрау Кетэ Айнард, но душой чувствовал: это должна быть добрая, честная женщина, которая в годы войны страдала, мучилась, ночей не спала, маялась и голодала подобно миллионам других матерей на земле.
Жена шофера Ганса Айнарда, с которым тяжелая судьба столкнула его в то памятное лето сорок второго года, когда Илья был тяжело ранен и попал в чужой госпиталь…
Оба они лежали койка к койке в санитарной палатке, испытывая тяжкие страдания.
Илья, — тогда Эрнст Грушко, — видел рядом со своей койкой раненого немецкого солдата. Тот смотрел на него с участием, подносил к его губам чашку воды и тихонько, украдкой, чтобы никто не услышал, шептал ему на ухо:
— Камрад, крепись… Немного поболит, но ты будешь жить… Слышишь, будешь жить!
Он вытирал полотенцем мокрый от испарины лоб Ильи, успокаивал его. И еще тише внушал ему:
— Спокойнее, камрад!.. Постарайся взять себя в руки и не бредить… Не говори… Ты во сне ругаешь Адольфа Гитлера. Упаси бог, если какая-нибудь сволочь услышит это из твоих уст — беды не миновать… Стены имеют уши… Запомни…
Илья с трудом кивал головой, благодарил за воду, за добрые слова, теряясь в догадках: кто он, этот человек? Какой-то необычный солдат. Славный, не похожий на тех, которых сотнями видел…
Перед Ильей был обычный, казалось бы, солдат, немец, кровный враг. Но с каждым днем он все больше убеждался, что этот кареглазый сосед по койке с темными волосами и худым, продолговатым лицом своими словами и действиями не похож на фашистских извергов. А их Илья сотнями видел в открытом бою и при допросах захваченных в плен.
А спустя несколько дней немец уже стал говорить с ним почти откровенно, не таясь, не опасаясь его. Особенно, когда в палатке все раненые спали.
— Камрад, — придвинувшись к нему вплотную, шептал сосед. — Меня можешь не бояться. Я такой же несчастный, как и ты… Простой рабочий, шофер… Я зла тебе не причиню никогда… Я не СС, не из этих, которые позорят мою Германию своей жестокостью и подлостью… Меня зовут Ганс… Ганс Айнард… Если тебе что-нибудь нужно, скажи, не стесняйся. Все для тебя сделаю… Все! Я помогу тебе…
Когда Илья глядел на этого немца, в его добрые усталые глаза, слушал его слова, в которых не было притворства, фальши, ему казалось, что солнечный луч пробился сквозь непроницаемую мрачную ночь, которая плотно окутала нынче весь мир.
Илья пристально всматривался в этого человека. Ему чудилось, что эти добрые слова слышатся ему во сне. Но нет. Это был не сон. Только что их произнес немец, недавно раненный осколками русского снаряда или бомбы… Было бы вполне естественно, видя перед собой вражеского солдата, выместить на нем свою злобу, ненависть, задушить, отравить, и никто бы ему, этому немцу, худого слова не сказал! Но вместо этого Ганс Айнард пригрел его, дружески говорил с ним, поверил его честности. Услышал, как Илья во сне ругал фюрера, и не предал его, не донос… Это ли не говорило само за себя?
