Глаза его потемнели от ярости.
— Пусть Чайка, которая жертвовала собою для народа, погибнет, а мы, окажемся в роли спасителей народа… Может быть, ордена за это получим! — прокричал он запальчиво.
— Кто ж это так думает? — строго спросил Зимин. Федя открыто встретил его взгляд.
— Тот, кто призывает отказаться от спасения Чайки.
Какое-то мгновение на поляне стояло безмолвие; потом взрыв негодования оглушил Федю.
Командир лебяженцев вскочил, и в глазах его под седыми бровями заплясали искры.
— От немцев ты потерпел, молодой человек! — закричал он, потрясая перед лицом Феди винтовкой. — Но ежели ты еще раз скажешь такое про Лексея Митрича, — богом клянусь: пущу пулю тебе в голову, не стерплю. Винись сейчас же!
Федя до боли стиснул зубы. Он понимал, что нанес Зимину тяжелое оскорбление. Минуту назад он и сам бы мог пустить пулю всякому, кто посмел бы обвинить командира в нечестности и тем более в подлости, но теперь ничуть не раскаивался в сказанных словах; наоборот, сожалел, что они слишком мягки. Ему, ослепленному своим чувством к Кате, думалось, что в мире не может быть преступления большего, чем отказаться от ее спасения, — и никакая цена, по его мнению, не могла быть слишком высока, если дается она за жизнь Чайки…
— Здесь мы — сила, а там, на открытом месте, — пушечное мясо. Итти на штурм — значит повести людей на расстрел, на самоубийство! — донесся до его сознания голос жениного отца — агронома Омельченко.
«Пожалуй, командир и прав по-своему: одному человеку тяжело решиться взять на свою совесть такое дело…» За этой мыслью побежали другие. «А если это получится помимо Зимина?.. Наверное, Зимин втайне и сам хочет, чтобы так получилось… Поэтому и открытый совет отрядов собрал».
Отстранив старика, Федя подступил к Зимину так близко, что чувствовал на своем лице его учащенное дыхание.
— Алексей Дмитриевич! Одному тяжело: все-таки риск, хотя и не бывает войны без риска… У меня предложение: вопрос о налете поставить на голосование.
Он сказал это так тихо, что даже стоявшие рядом не расслышали ни слова. Кто-то крикнул:
— Тише, товарищи!
— Ты что же, Федя, думаешь, мы… на колхозном собрании? — удивленно произнес Зимин. — По-моему, здесь у меня открытый совет с командирами отрядов, и я не председатель колхоза, а командир партизанского соединения.
То, что крылось за словами: «одному тяжело», только сейчас дошло до него, и он вспыхнул.
— Я собрал вас, чтобы выслушать и вместе подумать. — Голос его с каждым словом звучал все резче и злее. — Но как поступить — это буду решать я сам, а вы все, пока я ваш командир, будете беспрекословно выполнять все, что я прикажу. Ясно? А снять меня с командования может только партия. Тоже ясно? Твое предложение о штурме города я отвергаю как авантюру! Я не хотел быть резким, я хотел тебе и другим — разгоряченным головам — по-товарищески доказать неприемлемость такого предложения. Но ты вынуждаешь меня на иной тон. Ну, что же!.. Я прошу тебя понять сейчас и запомнить на будущее: риск риску рознь. Есть риск оправданный, есть вынужденный и есть преступный, за который расстреливают! Все!
«Все!» — это слово отдалось в груди Феди, как полоснувший нож. Сердце плеснулось, горячей волной хлынуло к горлу.
— Нет, не все! Я один пойду! — закричал он в бешенстве. — В городе есть люди, которые не задумаются ради Чайки подвергнуть опасности свою жизнь… Подниму их… А если… — Он сжал кулаки. — Если не удастся спасти, пусть ее смерть ляжет на твою совесть… «командир партизанского соединения»!
Лицо его передергивалось и вдруг как-то странно побелело.
— Будьте вы все прокляты! Трусы! — прорыдал он и повернулся, чтобы выбраться из толпы.
И опять взрывом взметнулись голоса. Отряд раскололся надвое: одни были на стороне Зимина, другие — на стороне Феди. Не потому, что не поняли ясной правды слов Зимина; но эта правда была слишком холодна и трезва, чтобы быть принятой сердцами, горевшими одним порывом — спасти Чайку! Правда отчаяния, гнева и страстной любви, вырвавшаяся из сердца Феди, была желаннее, глушила голос рассудка.
Маруся Кулагина поднялась, вся дрожа: глубокое уважение, которое она всегда испытывала к Зимину, надломилось в ее душе. Она хотела, как и Федя, бросить командиру в лицо упрек в равнодушии к судьбе той, которая с любовью называла его своим отцом.
Но в это время плывшая над поляной туча расползлась, брызнули солнечные лучи, и шум сразу оборвался: на глазах командира сверкали слезы.
Слова упрека застряли у Маруси в горле. Она смотрела на Зимина и видела то, что раньше, может быть, и замечалось, но проходило вскользь по сознанию: на голове командира не было ни одного черного волоска, а лицо все в морщинах, и весь он простой — очень простой, близкий. Ее охватило жарким стыдом за то, что минуту назад она так нехорошо думала, и страстно захотелось обнять Зимина и на его груди выплакать свою боль.
Пораженный внезапной тишиной, Федя оглянулся. На лице его сначала отразилось недоумение; потом оно дрогнуло: мука, раздиравшая ему душу, такая же сильная, глядела на него сквозь глаза командира. С минуту, оба седые, смотрели они друг на друга, и Федя, потупив голову, проговорил:
— Прости, командир…
— Ничего… Я понимаю, — тихо, с трудом сказал Зимин.
Если бы знали они все, какое место в его сердце занимает Чайка — его воспитанница, его названая дочка! Не одну — десять своих жизней отдал бы, лишь бы она жила!
Еще утром у него возник план спасения Кати, но шансов на успех было столько же, сколько и против. Собирая совет, он думал, что у кого-либо может возникнуть более надежная мысль, но теперь убедился окончательно: его план — единственно возможный.
Васька поднял оброненную командиром шапку. Зимин взял ее и машинально отряхнул приставший к ней снег.
— Сегодня, товарищи, будет… катина ночь!
Толпа настороженно затихла, и у многих глаза засветились надеждой: если командир говорит так уверенно, то, конечно, он знает выход.
— Товарищи командиры отрядов, и ты, Федя, прошу в землянку, — приказал Зимин и стал выбираться из толпы.
В землянке он сел на чурбан и не проронил ни слова, пока все не разместились на нарах. Лицо его, когда он поднялся, было спокойно и решительно.
— Начнем с моста, товарищи. Строительство в таком состоянии, что через несколько дней мы все равно должны его уничтожить. Сделаем это сегодняшней ночью. Ясно, Федя?
— Насчет моста — да, но как это спасет Катю? — глухо отозвался Федя.
Не ответив ему, Зимин оглядел всех командиров.
— Мост я беру на себя. А у вас, товарищи, такая задача: в разных концах района, — где именно, мы это сейчас распределим, — поджечь дома, занятые немцами, и, по возможности, уничтожить живую силу. — Он провел рукой по лбу. — Налет на мост и пожары в деревнях заставят немцев отвлечь войска из города, распылить их. И тогда… отряд на конях — человек в двадцать пять, в форме немецких солдат — ворвется в город… Зимин повернулся к Феде.
— Отряд в Певск поведешь ты. Коней дадут залесчане.
— Спасибо, товарищ командир! — посветлев, вскрикнул Федя. — Я… поведу!
Катя вошла в кабинет в сопровождении Августа Зюсмильха и четырех солдат. Встретившись взглядом с фон Ридлером, она содрогнулась и чуть подалась назад. Ридлер улыбнулся: камера произвела впечатление.
Он приказал Зюсмильху принести шинель, сам накинул ее на голые плечи Кати и указал на диван.
Катя села. Повинуясь движению бровей шефа, Зюсмильх и солдаты вышли.
— Я хочу предложить вам дружбу… — сложив на груди руки, сказал Ридлер. — О себе можете ничего не говорить: все, что мне нужно знать о вас, я знаю.
Катя в изнеможении привалилась на валик дивана, по лицу ее пробегала мелкая дрожь, но глаза по-прежнему были непримиримо враждебные — сквозь их сгущенную синеву смотрели презрение и брезгливость, и Ридлер понял: время, которое он тратил на придумывание доводов, долженствующих «мирным путем» привлечь партизанку на его сторону, потрачено попусту.
Он хрустнул пальцами.
— Я не имею времени для длинного разговора. Вы поможете мне ликвидировать последствия вашей вредной деятельности, я гарантирую вам будущность. Что надо? Во-первых, заманить в ловушку зиминский отряд, и как только отряд будет уничтожен, вы, например, по радио и на строительстве скажете: доклад Сталина — партизанская подделка. Москва давно немецкая, вы обманывали народ, потому что хотели жить и боялись немцев, а теперь убедились, что сопротивление ничего не даст и жить будут только те, кто прекратит бессмысленный бунт. Вы попросите у народа прощения за свой обман.
С пылающими щеками Катя поднялась с дивана, но Ридлер заставил ее сесть.
