Он приступил к Нине.
— Слушай, Соловьева, как это получилось? И ты почему с ним была?
Бойцы опять набились в подвал. Клепиков шагнул к вещмешку старшины, проворно развязал затянутый шнурок на горловине.
— Ну-ка, поглядим, чего у него там.
Он вывернул содержимое на пол, в разные стороны покатились, звякая, какие-то часы, кольца, портсигар, кофточки, мех. Действительно, подготовил себе Ефремов кое-что на первое время, но теперь оно уже не могло ему пригодиться.
Кто-то ахнул.
Клепиков машинально, не замечая, обтер ладони о шинель. Ему представилась рука убитого командира, лежащего в окопе, и то, как Ефремов, ловкий, ладный, опасливо озираясь узкими глазами, снимает с мертвого запястья часы.
— Он, выходит, гад, грабил. С убитых снимал и шарил по домам.
Лейтенант, обойдя стопку одежды, шагнул к Нине.
— Не может быть, чтоб он сам застрелился, Соловьева. Не может этого быть.
Она, опустила голову, но промолчала.
Миша Андреев ошеломленно спросил:
— Значит, ты… Значит, ты его убила?
У нее вздрогнули плечи, и вдруг все увидели, что она давно уже плачет. Она старалась сдержаться, но рыдания рвались — в них был страх, который пришлось превозмочь, решимость, которой надо было набраться, чтоб выстрелить в человека. Не издалека ведь, а рядом, не в гитлеровца, а в русского, своего.
Миша осторожно взял ее за плечо:
— Не плачь, не надо.
— Отстань, студент! — Она отбросила его руку. Никто ее тут не понимал, кроме лейтенанта, одобрительный взгляд которого она замечала порой, когда принималась дразнить бойцов и вызывать их на шуточки. Только он, может быть, смутно догадывался, что с ним пополам она взяла на плечи главную тяжесть отступления, что вместе они несли что-то такое, чего-растерять нельзя. А уж Миша-то совсем ничего не в состоянии был почувствовать. Почти как Ефремов верил, что ей, кроме платья из панбархата, ничего не надо. И самое обидное в том состояло, что именно он ей нравился. Она гневно повернулась к нему.
— Тоже, наверное, думаешь, что если девушка веселая, если шутит, так она подлая.
Он твердо ответил:
— Нет, неправда. Я тебя понял теперь. Ты прости… И никто про тебя ничего плохого не думает.
— Факт, конечно, Соловьева, — сказал лейтенант. — Ну ладно. — Он посмотрел на часы. — Рассвет уже скоро… Клепиков, миномет поставили у гаража?
— Поставили и мины принесли, товарищ лейтенант.
— Если танки без пехоты пойдут, стрелять не будем, чтобы себя не открыть… Борисенко надо сменить на развилке. Пошлешь, Клепиков, кого-нибудь из своего отделения. А пока можно еще полчаса отдохнуть.
Нина, вытирая глаза, каким-то детским голосом сказала:
— Холодно. Хоть бы в печку подбросили.
Сразу все засуетились. Огонь вмиг разгорелся. Шурша соломой, бойцы уселись, а лейтенант опять расстелил карту на столе — его уже беспокоило, этой ли дорогой пойдут из Березовки танки противника.
Разуваев достал из кармана фотографии девушки и стал показывать их Тищенко.
— А как ее зовут? — спросил агроном. Ему особенно нравилась фотография, сделанная где-то в саду.
— Кого? — Разуваев не понял.
— Вот эту девушку.
— Эту?
— Ну да, — вмешался Миша. — Эту твою девушку.
— А откуда я знаю?
Тут все посмотрели на Разуваева. Миша пожал плечами:
— Чудак ты, Володька. Как же ты не знаешь?
Разуваев недоуменно обвел бойцов взглядом голубых глаз.
— Так это же я у летчика убитого из кармана вынул. Помните, который «юнкерс» поджег?.. Мы с Колей Зайцевым, с замполитом, вынули. Думали, документы какие-нибудь — родным сообщить. А только фотографии и были, больше ничего. Только вот эта девушка.
— Да-а, — протянул Николай Бирюков. Он хотел взять у Разуваева снимки, но его опередила Нина.
— Дай-ка. — Она нахмурилась и тряхнула головой, со странным чувством рассматривая глядевшую на нее блондинку. Почему-то все в ее облике приобрело другое значение, когда оказалось, что это не Разуваева девушка, а любимая неизвестного летчика. Но уже погибшего. С Володей Разуваевым было просто — он здесь, а подруга ждет его в Сибири. А теперь пачка карточек скрывала тайну и трагедию.
— Красивая девушка, — сказал лейтенант.
Стук шагов вдруг послышался сверху, и часовой крикнул:
— Немец ракету кинул! Наверное, пойдут сейчас.
Лейтенант вскочил, складывая карту.
— Встать!.. Клепиков, веди своих. Займешь окопы у гаража… Противотанковые разбирайте, ребята.
Теснясь на лестнице, все выбрались из подвала.
Уже рассвело. Утро было туманным, но туман редел с каждым мгновением, по-новому, неожиданно открывая заснеженные голые поля и сожженный городок.
Мороз еще усилился с ночи. Снег в щелях был легким, рассыпчатым, утаптывался плохо. Все всматривались туда, где за лесом была Березовка.
На миг стало тихо-тихо.
В штабе фон Клюге в Малоярославце на столы легли карты: канал Москва — Волга, Химкинское водохранилище и уже собственно город, столица большевистской России — Ленинградское шоссе, Белорусский вокзал. Из помещения в помещение спешили генералы. Телефонисты и радисты склонились над аппаратами — бесперебойно работала связь со всеми соединениями. В девять утра перед резиденцией фельдмаршала остановился мотоцикл. Водитель резко затормозил, из коляски выскочил офицер, мимо неподвижного часового взбежал на крыльцо. Перед ним расступались, он вез из-под Растенбурга личное письмо Гитлера командующему. Фельдмаршал вскрыл пакет, встал и кивнул адъютанту.
Во все части пошел приказ: начать наступление.
Было тихо у почты, а затем исподволь, по земле стелясь, донеслась из-за леса первая волна танкового рева.
В окопе переглянулись. Самсонов — тот, что ночью присоединился вместе с Евсеевым, — облизал пересохшие губы.
— Ну держись, солдаты. Танки!
Лейтенант быстро сказал, прислушиваясь:
— Еще далеко. Километра полтора.
Кто-то воскликнул:
— А где мальчишка-то из Березовки?.. Сбежал.
Действительно, мальчишки не было.
Разуваев шагнул к Нине.
— Ну давай фото.
Она помотала головой:
— Сейчас, Володя. Еще взгляну. — Она чувствовала, что судьба связывает ее с незнакомой блондинкой. Ведь у них у обеих возлюбленные на фронте. Нина искоса взглянула на высокого Мишу, стоявшего рядом.
— Слушайте, а ведь она ждет своего летчика в Москве, эта девушка. — Голос Нины дрогнул. — И уже никогда не дождется. — Она сунула карточки Разуваеву и повернулась к Мише. — Знаешь, я еще ни разу в жизни ни с кем не целовалась. У меня мама строгая-строгая. Она меня даже на вечеринки не пускала… Ну скажи, я тоже красивая, а?
Он, глядя на нее, ответил с глубокой искренностью:
— Конечно, Нина. Ты замечательная девушка!
Она подняла к нему лицо:
— Давай поцелуемся.
Разуваев смущенно отступил к лейтенанту. Тот преувеличенно громко сказал, отходя на другой конец окопа, к щелям:
— Закурим, ребята.
Его поддержали, вынимая кисеты. Самсонов заговорил о том, что довелось ему курить и немецкие сигаретки — обертка красивая, но некрепкие и колют в горле.
А Миша, держа винтовку в одной руке, другой обнял Нину, ощущая ладонью грубую, шершавую ткань шинели, и они неумело поцеловались. Их губы были холодны, но только от мороза, и обоих оглушило этим поцелуем, как может оглушать лишь в восемнадцать лет и при первом чувстве.
Потом Миша Андреев огляделся, и странным образом все вдруг стало на свои места. «Здесь и теперь, — сказал он себе. — Я живу здесь и теперь». Он как будто проснулся, две половины бытия — прежняя, мирная и сегодняшняя — соединились наконец. Все, что было там, в Москве, — университет, квартира на Арбате и бесконечные разговоры о Есенине, Рембрандте и Гарибальди — все стройно выпрямилось за его спиной, непосредственно ведя к тому, чтоб он встретил и полюбил прекрасную девушку Нину Соловьеву, а затем вступил в бой с фашистскими танками.
Уверенный в себе и спокойный, он взял Нину под руку. Она прижалась к нему.
— Значит, ты меня любишь?
— Конечно. Я тебя сразу полюбил, как увидел.
Ей хотелось слышать это снова и снова.
— Правда?
— Правда. Я такую, как ты, первый раз встретил.
— И ты хороший. Мы с тобой будем долго-долго вместе.
Снова железный грохот раздался издали, и тут же где-то слева и впереди ударили орудия.
— Наши бьют, — лейтенант подался вперед, прислушиваясь. — Заслон на Синюхинской дороге.
Еще раз донесся орудийный раскат, но с другого направления, справа. Разрывы вспыхивали над лесом, там, где была Березовка
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — это был захлебывающийся голос Бирюкова сверху. — Выходит пехота, те полки! Отсюда с крыши видно. Выходит на шоссе — там все поле темное.
