На летчика снизу вверх смотрели радостно-виноватые глаза человека, который был рад тому, что он жив, на своей земле, и одновременно чувствовал какую-то только ему известную неловкость, что ранен и этим доставил командиру лишние волнения и хлопоты.
Подбежали люди, сразу нырнули под самолет, к нижнему люку кабины штурмана, и открыли его.
Теперь Наконечный мог только смотреть и управлять желающими быстрее помочь.
Главным сейчас был полковой врач Иван Ефимович Ведров. Прошло несколько минут — и штурман лежал уже на носилках в стороне от самолета, около санитарной машины.
Техники и механики, оказав посильную помощь, подчиняясь неписаному закону этики, отошли от носилок и оставили командира, врача и раненого одних с их делами и заботами.
Наконечный молча присел у носилок, закурил папиросу и дал затянуться штурману. По очереди затягиваясь пахучим дымом, оба молчали.
— Василий Николаевич, извини, что плохо получилось, — заговорил Наконечный, — не увернулся.
— Гавриил Александрович, не то говоришь. Тут твоей вины нет. А на войне все может быть. Да я и не думаю, что надолго это. Что там, Иван Ефимович?
— Что? А все то же. Руки, ноги на месте, кости целы. Если не будет непредвиденных осложнений, заживет. Летать будешь.
— Спасибо, Ефимович. Обрадовал. — На лице штурмана появилось слабое подобие улыбки. — Мне теперь не только за других, но и за себя с фашистами рассчитаться надо. Лечи меня быстрее, дорогой! В госпиталь-то не будешь отправлять?
— Наверное, нет. Хватит уж разговоров! Поехали. В лазарете виднее будет, что с тобой делать.
— Ехать так ехать. Что-то зябко очень стало. Это так должно быть, что ли?
— Должно! Должно! Еще не так может быть, — проворчал Ведров.
— Николаевич, поехали, — сказал Наконечный. — Я к летчикам, а ты в лазарет. Утречком к тебе загляну. Если спать будешь, то будить не стану. Потом увидимся.
Когда носилки взяли на руки два дюжих красноармейца, Наконечный быстро наклонился к штурману, неловко поцеловал, все равно что боднул в щеку.
— Давай поправляйся…
Машина тронулась.
Наконечный шел на КП эскадрильи, восстанавливая в памяти детали только что проведенного вылета. А рядом жила совершенно самостоятельная мысль, высвечивающая прошлые бои и оборвавшиеся человеческие жизни. «Сколько бескровных ран перенесло мое командирское сердце. Каким бы тяжелым бой ни был, оно никогда не примирится с тем, что кого-то ранили, кого-то убили. И, наверное, никто не может избавиться от чувства собственной вины за страдания и смерть товарища».
Вид крови всегда волнует сердце.
Но кровь человека, с которым ты только что был в бою, разделял с ним одну судьбу, едиными усилиями с которым ты только что выполнял боевую задачу, волнует и тревожит особенно остро. Нельзя при этом избавиться и от ощущения чего-то несделанного, от постоянного стремления найти свою или чужую ошибку, которая не позволила опередить врага в действиях и привела к жертвам.
…Прилетевшие с боевого задания собрались у палатки эскадрильи. Командир принял доклады у экипажей о состоянии самолетов, о том, что они видели в полете. Спросил у каждого его мнение о проведенном бое. Выводы летчиков и штурманов совпадали: маневрирование звена с фланга на фланг позволило лучше использовать групповой огонь штурманских пулеметов для отражения атак врага. Итог же боя говорил сам за себя: свои самолеты были сохранены, а немцы потеряли один истребитель.
Наконечный был доволен единодушием в оценке боя и действиями своего заместителя. Мнение летавших совпадало с его оценкой. Единство выводов говорило и о том, что его подчиненные уже могли думать и видеть в бою — это была военная зрелость. Командирское самолюбие было удовлетворено. Наконечный не был эгоистом. Он сейчас с благодарностью смотрел на замполита Чумакова, на Русанова, которые помогали ему обучать и воспитывать подчиненных ему людей. Хотелось выразить свою радость и благодарность этим людям в каких-то словах. Беспокоило только одно — чтобы они не прозвучали банально.
— Будем заканчивать разбор. За вылет и стойкость спасибо. Запомните, что и ракетница в бою может показаться врагу страшным оружием. Молодцы. А тебе, Афанасий Михайлович, за действия и сообразительность моя личная и командирская благодарность. Очень ты нас сегодня выручил.
Русанову стало неловко от похвалы. Он покраснел:
— Ладно уж, командир, это ведь работа!
— Вот-вот, за работу с умом и благодарю, и ставлю всем в пример.
…Уже совсем стемнело, когда Осипова с Носовым вызвали к Русанову. Комэск был не один.
— Вот что, уважаемые командиры. Лейтенант Носов назначается штурманом эскадрильи, а к тебе, Осипов, в экипаж штурманом приходит лейтенант Червинов. Вот знакомьтесь… Он из первой эскадрильи. Там лейтенант Ловкачев не подготовлен к боевым вылетам. Двоих вдали от войны держать не положено. Вообще-то вы знакомы. Только летать вместе не приходилось… Приказ сейчас в штабе полка оформляется…
Носов и Осипов растерянно посмотрели друг на друга. Русанов, поняв их состояние, замолчал. Затянувшуюся паузу нарушил Носов:
— Товарищ командир! Я даже не штурман звена — и сразу на эскадрилью. Мы с Осиповым слетались, расставаться жалко.
— Знаю, что слетались. Раз назначают на повышение, должен благодарить и радоваться. Боишься должности и ответственности?
Носов промолчал.
— Назначение через звено не твоя забота. Назначение это не случайное. К тебе давно уже присматривался! Так что хватит разговоры разговаривать. Забирай власть и управляй службой. В чем сомневаешься, спрашивай у меня или полкового штурмана.
Растерянность у Осипова прошла. С одной стороны, он был огорчен предстоящим расставанием, а с другой — доволен, что хороший штурман, его штурман, пошел в гору. Огорчение и радость смешались с озабоченностью: как же теперь у него пойдут дела с Червиновым?
Матвей повернулся к Носову:
— Ну что, Александр, сын Адама, давай попрощаемся. Приказы не обсуждаются, их надо выполнять. Успеха тебе и здоровья.
Обнял, поцеловал Носова троекратно и подошел к новому штурману:
— Здравствуй, Червинов. На разговоры не обращай внимания. Мы люди военные. Раз надо, так надо. Какие у нас с тобой могут быть возражения!
Червинов пожал протянутую руку и как-то вымученно улыбнулся.
— Осипов, — вмешался Русанов, — чтобы завтра говорить на одном языке, рекомендую вам сегодня разобраться во всех премудростях в новом экипаже, а то в бою времени для разговоров обычно не хватает. С рассветом быть вам в готовности на разведку. Сейчас на отдых. Понадобитесь — тихонько разбудим.
Червинову в палатке было неуютно. Он испытывал чувство неловкости перед новым своим командиром. Как будто от него зависел переход Носова в новое качество. И в то же время он был доволен, что назначили его в экипаж Матвея. Из разговоров на разборах вылетов в курилке он обратил внимание на то, что у Осипова открылись новые качества: поиск нового, смелость в суждениях и поступках, какое-то необыкновенно деятельное спокойствие в бою. И те, кто был ближе к нему, и командиры подметили и не раз говорили об этом на разборах.
В палатке было тихо. Червинов приподнялся на локте, взглянул на Осипова. Летчик лежал с закрытыми глазами. Штурман не поверил в быстрый сон, но решил не беспокоить Матвея, не навязываться со своими мыслями.
Да, Матвей не спал. Он давно уже не думал о себе в единственном числе. И теперь чувство утраты не покидало его. Чтобы заглушить ощущение одиночества, он стал вспоминать совместную службу с Носовым. Встретились они после окончания училищ, в запасном полку, где формировались экипажи на самолеты СБ. Быстро пролетел год совместных полетов. За это время успели они полетать в центре России и на Украине. Сначала Смоленщина, потом учеба и жизнь в Киеве, в их новом полку.
Как счастливо начала складываться жизнь! Даже не верилось, что такое возможно. …Киев. Все, что человеку надо для жизни, — все под рукой. На, бери и пользуйся.
Лучший военный городок страны, а в нем у экипажа комната на двоих. Новые самолеты. Хорошая летная погода. Аэродром под боком. Всплыл в памяти их первый вечер в Киеве. Носов тогда торжествовал:
«Ох, командир, мы ли это? А может, мы еще в поезде и досматриваем утренний сон?»
С разбегу бросился на кровать. Закрыл лицо руками, притих.
«А ну, Матвей, ущипни меня!.. Нет, не сон. — Вскочил, раскинул широко руки и что есть мочи запел: — „Пою тебе, бог Гименей…“ Знаешь что? Давай поедем город смотреть. Говорят, что с Москвой начинают знакомиться с Красной площади, с Ленинградом — с Невского, а здесь — с Крещатика. Поехали?..»
И они поехали! С тех пор всегда, когда вспоминались по какой-либо причине первые дни службы в Киеве, на душе у него появлялось ощущение тепла, света и немножко грусти. Они, как дети, носились по Киеву из конца в конец, пытаясь везде успеть и увидеть все сразу, налюбоваться красотами древнего города и надышаться настоянным на запахе цветущих каштанов весенним воздухом. Саша в шутку сказал, что для полного счастья не мешало бы влюбиться с первого взгляда. И чудо свершилось! Оно предстало перед ними на Красноармейской улице в образе худенькой светловолосой девушки, которая стояла на одной ноге, поджав под себя босую ногу, и с выражением растерянности вертела в руках туфлю с оторванным каблуком, не зная, что с ней делать. Поза «чуда» была трагикомична. Стоять на одной ноге было трудно, и, чтобы сохранить равновесие, девушка то и дело хваталась свободной рукой за решетку изгороди, отделяющей зелень травы, деревья и дом в глубине от тротуара.
