Фиала провел нас в глубь двора. Там он открыл ключом дверь одного из кирпичных сарайчиков и пригласил нас войти туда. Я молча, жестом предложил хозяину войти первым. Фиала понят, вошел сам и, пропустив затем нас, плотно закрыл дверь.
— Лаушман представляет себе, что здесь все по-прежнему, — вдруг торопливо и раздраженно заговорил Фиала. — Он не знает, что такое гестапо. В Тржебове кругом кишат агенты. Работа невозможна. Уходите. Я не могу оказать вам никакой помощи, — он даже потянулся к выключателю, чтобы погасить свет.
— Подождите! — остановил его Пичкарь. — Устройте нас хотя бы на ночь. Не можем же мы ночевать в поле под дождем.
— У меня это невозможно, — заявил Фиала, не объясняя причины. — Я могу отвести вас к своему другу — там переспите спокойно.
Выбора не было, и мы согласились, предупредив Фиалу, что если он вздумает шутить и с нами что-нибудь случится, то шутки эти окончатся для него очень плохо, так как наши товарищи всюду его найдут.
Фиала кивнул. Он помнил о том третьем велосипедисте, что уехал вниз по улице.
Товарищ Фиалы, к которому он привел нас на ночлег, оказался одиноким стариком. Он принял нас на ночь, ни о чем не расспрашивая.
Было еще раннее утро, когда за нами зашел Фиала пригласить на завтрак, от которого мы единодушно отказались.
— Знаешь Габрмана? — как бы между прочим спросил Пичкарь Фиалу, уже прощаясь.
— Да. Но он умер.
— А Дитр здесь?
— О, вы и этого знаете, — удивился Фиала и с тем же раздражением, что и накануне, подробно рассказал нам, что Дитр — картежник и пьяница, открыто сотрудничает с нацистами, дочь выдал за гестаповца, а гитлеровцы построили Дитру дачу и, как «вполне благонадежного человека», выдвинули его на пост мэра города.
Итак, третья, последняя наша явка тоже отпадала. Ничего не оставалось, как уезжать из города.
Утро было туманное, сырое. Выпавший за ночь мокрый снег неровным грязным покровом укрыл поля, на дорогах — сплошная слякоть. Под стать погоде было и наше настроение.
Не давали покоя мысли о Лаушмане. Кто он такой, что за человек, почему, давая советской разведке имена своих товарищей и опознавательные пароли, он так обманулся в своих старых друзьях? Неужели эти люди за годы оккупации так изменились? А может быть, они и раньше были такими?..
Забегая вперед, скажу, что после освобождения Чехословакии от оккупантов Лаушман входил в состав созданного Бенешем чехословацкого правительства, был в нем министром иностранных дел. Занимая этот высокий пост, Лаушман имел неограниченные возможности общаться с политическими деятелями Запада. Большинство членов правительства всеми силами старались помешать стремлению чехословацкого народа к коренным социальным реформам, хотели вновь повернуть страну на путь буржуазной республики.
Именно он, Лаушман, стал одним из организаторов и вдохновителей правительственного заговора в феврале 1948 года, когда, надеясь на поддержку с запада, четырнадцать министров правительства Бенеша объявили бойкот социальным преобразованиям, проводимым Коммунистической партией Чехословакии. Правительственным кризисом они рассчитывали запугать народ и добиться большинства в правительстве.
В бурные дни февраля 1948 года трудящиеся страны вышли на улицы, целиком поддержали Коммунистическую партию и выгнали заговорщиков из состава правительства. Тогда, в феврале 1948 года, Лаушман полностью показал свое лицо. А в феврале сорок пятого, не зная Лаушмана, мы столкнулись с его старыми друзьями в Ческой Тржебове и увидели их лицо.
…Незаметно доехали до большого села Горное Слоутнице. По обеим сторонам дороги бесконечно тянулись дома. Скользкий крутой спуск заставил нас сойти с велосипедов и идти пешком. Далеко впереди, в долине, в густом слое тумана угадывались дома Дальнего Слоутнице.
Спустившись с горы, мы снова сели на велосипеды и в густом, как кисель, тумане проехали несколько километров.
Возле села Ческа Гержманице остановились у перекрестка передохнуть, перекурить. И здесь стали свидетелями события, которое надолго врезалось в память.
Сначала вдали прозвучало несколько выстрелов, послышался лай собак, постепенно все нарастал и надвигался какой-то неясный гул. Затем сквозь молочную пелену тумана мы рассмотрели на дороге что-то большое, темное, двигающееся. Занимая всю ширину дороги, к перекрестку приближалась темная масса. Это была многотысячная толпа людей, медленно, но беспрестанно двигавшихся вперед.
Люди брели, еле волоча ноги по слякоти. Изнуренные голодом, черные от грязи, они шли молча, многие поддерживали друг друга. Военнопленные. Наши, советские люди…
Колонна медленно проползала мимо нас. По бокам ее шли эсесовцы с автоматами Некоторые из них вели на длинных поводках собак.
Мы стояли за канавой, подавленные всем увиденным. Как, чем могли мы сейчас помочь этой массе изможденных людей, наших соотечественников? Многие из них могли бы стать товарищами по борьбе.
Не дождавшись конца колонны, мы сели на велосипеды. Поехали по другой дороге, минуя Высоке Мыто, свернули в сторону города Хоцень, куда направлялась колонна военнопленных.
Небольшой, удивительно чистый и красивый город Хоцень раскинулся в долине по обеим берегам речки Тихая Орлица. Аккуратные, в большинстве своем одноэтажные домики, большие парки, сады, лес на окружавших город холмах. Берега речки облицованы гранитом. Летом, должно быть, здесь очень красиво. Через город проходит главная двухколейная железнодорожная магистраль страны — дорога Прага — Брно. Со станции Хоцень отходит ветка на северо-запад, к Градец-Кралове.
В город мы въехали по большому мосту, перекинутому через железную дорогу.
В небольшом скверике сразу же за мостом сели на скамейку передохнуть. Отбросив окурок, Пичкарь принялся счищать прутиком налипшую на ботинки грязь. Труба громкоговорителя, укрепленная на стоящем возле скамейки столбе, вдруг ожила, захрипела. Потом в ее утробе что-то щелкнуло, и она, содрогаясь от напряжения, стала выплевывать звуки лающего голоса:
«Ахтунг! Ахтунг! Очень важное распоряжение. По улицам Липы, Хоценек, Юнгманова, Уездская будут проходить колонны военнопленных. Улицы должны быть свободными. Жителям города по этим улицам проход запрещен. За невыполнение — расстрел!»
Труба умолкла на мгновение и ожила вновь. Старческий хриплый голос стал передавать это же объявление на чешском языке. Затем с небольшими перерывами тот же голос еще несколько раз повторил грозное распоряжение оккупантов.
К нашей скамейке подошла пожилая женщина с узелком в руках, попросила нас подвинуться и присела на краешек. Я уже хотел было уходить, опасаясь, что женщине вздумается вступить в беседу, как увидел, что от дороги в скверик направляется чешский жандарм. Пришлось снова закуривать, незаметно, краешком глаза наблюдая за поведением жандарма.
Он подошел к нашей скамейке и остановился. Дело принимало нешуточный оборот. Я положил спички в карман, нащупал там рукоятку пистолета.
— Добри день, пани Гоудкова! — поздоровался жандарм с женщиной. Что, снова пришли? — жандарм спрашивал женщину, а сам рассматривал нас.
— А что? Я ведь не на улице, а в сквере, — Жандарм покачал головой, повернулся и широкими пружинящими шагами пошел дальше. Мы вздохнули с облегчением.
Скверик постепенно наполнялся людьми. На соседних скамейках уже сидело несколько человек. Все они держали в руках узелки и свертки.
Молчавший несколько минут громкоговоритель стал извергать новое распоряжение:
«Ахтунг! Ахтунг! Строжайшим образом запрещается всякая связь, передача или бросание из окон съестных припасов в проходящие колонны военнопленных. В случае нарушения этого распоряжения, конвой немедленно будет открывать огонь!»
Люди на скамейках слушали молча.
Но вот новый шум, все нарастая, заглушил все остальное. На мосту появилось несколько немцев на мотоциклах. В забрызганных грязью серых прорезиненных плащах, низко надвинутых на глаза угловатых касках, с установленными на колясках пулеметами, — у немцев все рассчитано на угрожающий эффект, — с треском и грохотом понеслись они по улицам притихшего городка.
Вот и голова колонны вступила на мост. Люди из скверика бросились к дороге. Никакие угрозы оккупантов не могли остановить их. Все они, оказывается, для того сюда и пришли, чтобы встретить военнопленных.
Идущие по бокам колонны немцы угрожающе закричали, раздалось несколько выстрелов. Но толпа людей по обеим сторонам дорог и росла с каждой минутой. В колонну бросали принесенные с собой продукты. Окна домов по обеим сторонам улицы распахнуты. Из них тоже летят в колонну куски хлеба, картофель, яблоки, одежда, обувь. Крик и стрельба разъяренной охраны, лай собак, крики собравшихся на тротуарах, машущих руками и плачущих от горя и жалости женщин. Вся улица гудела, словно растревоженный улей.
