Они уже почти подходили к центру города, когда над его кварталами вдруг появились немецкие самолеты. Рассыпалась идущая навстречу колонна красноармейцев, вздыбились тянувшие санитарную повозку кони, растерянно засуетились конвоиры. Только Штубер, хищно оскалившись, молча, напряженно ждал удобного момента, и момент этот очень скоро настал.
Как только один из самолетов показался в конце длинной, пересекавшей город из конца в конец улицы и конвоиры застыли в растерянности, не зная, что предпринять, Штубер ударил ближнего солдатика ногой и, пригнувшись, ринулся в поток разбегающихся по дворам красноармейцев.
Конвоиры сразу же бросились вдогонку, но застряли где-то у калитки, возле которой уже топталось около полувзвода солдат. А прорвавшись через нее, пробежали двор, считая, что немец проскочил на соседнюю улицу, поближе к своим.
Тем временем Штубер не стал залегать в садике, как это сделали многие красноармейцы, а, оббежав дом, ударом сапога вышиб доску в ограде и, метнувшись через улицу, с которой только что сбежал, оказался по другую ее сторону.
Пилоты устроили над городом настоящее «чертово колесо», засыпая забитые войсками и беженцами улицы небольшими бомбами и пулеметным свинцом. И в этой кроваво-огненной кутерьме мало кто мог обратить внимание на красноармейца со связанными солдатским поясным ремнем руками, все дальше и дальше уходившего огородами и садами к спасительной окраине.
В одном из довольно пустынных переулков Штубер увидел забегавшего во двор мальчишку и бросился вслед за ним.
— Хлопчик! — вскочил он в сени прежде, чем мальчишка успел закрыть дверь. — Кто в доме, хлопчик?!
— Никого. Мать на работе. Отец — на войне. А вы кто?
— Красноармеец, как видишь. Нож у тебя есть?
— Да есть, в хате. А зачем вам?
— Давай его сюда, быстро. — Он вошел вслед за мальчишкой в комнату и осмотрелся. — Бери нож. Разрезай ремень.
Мальчишка испуганно поедал его глазами и не двигался с места.
— Я сказал: бери нож! — повысил голос Штубер. — И делай, что тебе говорят. Ты же видишь, что я не немец, а свой. У твоего отца такая же форма, как у меня?
— К-кажется, да, такая, — заикаясь, подтвердил юный абориген этого городка.
— Вот и помоги красноармейцу. Когда наши вернутся, тебе орден дадут, за спасение солдата.
— Кто ж вас… связал? — мальчишке было лет восемь-девять. И нож он держал неумело, сразу двумя руками.
— Будто не знаешь кто! Фашисты, кто же еще?! Десант они высадили. В лесу. Меня схватили. Еле удалось убежать. Ну, разрезай же, режь!
Пока мальчишка возился с ремнем, Штубер терпеливо и теперь уже обстоятельнее объяснял, что десантники схватили его вместе с несколькими другими красноармейцами, но те бойцы погибли, а он сумел спастись и сейчас спешит в штаб, чтобы предупредить, что в лесу бандитствуют враги.
Где-то поблизости разорвалась бомба, и от воздушной волны вылетело оконное стекло, осыпав осколками грудь Штубера. Совсем рядом захлебывались огнем спаренные зенитные пулеметы. Мальчишка верил «красноармейцу» и старался изо всех сил, однако старание его казалось гостю слишком медлительным.
Когда же руки наконец оказались свободными, Штубер вырвал у мальчишки нож и, сунув себе за голенище, выглянул в выходящее во двор окно. Он не мог допустить, что офицер и двое солдат, остановившиеся вблизи калитки, ищут именно его, но предстать перед ними без документов, ремня и пилотки было бы самоубийством. С силой оглушив мальчишку кулаком по голове, Штубер метнулся в соседнюю комнату, вышиб стулом остатки стекла и выскочил в сад.
— Браток, рули сюда! Сюда подкатывай! — позвал его в соседнем дворе боец, высунувшись из погреба, что уцелел рядом с разрушенным домом. — Еще минут пять, и они уберутся!
Штубер увидел несшийся прямо на него «мессершмитт» и впервые понял, что для него эти самолеты сейчас не менее опасны, чем для любого русского. Метнувшись к подвалу, он почти скатился по лестничке, чуть не сбив с ног красноармейца-«зазывалу».
— Что носишься как угорелый? — проворчал кто-то из угла подвала. — Приказа не знаешь: во время налета — в укрытие?
— Какое укрытие?! Немец вон прорвался на наш берег.
— Где прорвался?! — враз спохватился тот, что по-командирски ворчал на Штубера.
— Как где? У города! На окраине германцы захватили переправу и прорвались. По мосту не вышло — так они там…
— Неужели? Должны же были задержать… — Офицер уже, очевидно, знал про попытку немцев захватить мост, поэтому сообщение пришельца никакого особого недоверия у него не вызвало. А главное, Штубер отвлек этим советского офицера от лишних расспросов. — Где ж его, фрица, еще останавливать, как не на Днестре?
— Вот и я так мозгую. Да только город наши оставляют.
— Тогда я сбегаю найду старшину и остальных наших, — занервничал красноармеец-«зазывала», вновь поднимаясь по лестнице. — А, товарищ лейтенант?
— Пересиди налет. Не видишь, что ли?
— Да вы здесь побудьте, я по-быстрому, — и Штубер понял, что зазывала явно настроился бежать не только из подвала, но и из города.
— Сейчас все уйдем! — рявкнул на него офицер, тоже не поверивший, что боец вернется. Но тот уже был на поверхности и слов его не слышал.
— Думаю, еще часок их на окраине подержат, — успокоил Штубер лейтенанта, когда они остались вдвоем. — А лес недалеко, уйти всегда успеем.
— Почему сразу «уйти»? — Лейтенанту было под сорок. И с красноармейцами он привык говорить только командирским, не терпящим возражений, тоном. «Из запаса. Очевидно, из руководящих работников», — определил Штубер. Принципы комплектования офицерского корпуса Красной армии из числа «запасников» тайной для него не были. — Вдруг поступит приказ держать город до последней возможности? А поступит — значит будем держать.
— Если поступит — тогда, конечно… Тогда удержим, — вытянулся в струнку Штубер. Но как только, подозрительно смерив его взглядом, уж не насмехается ли над ним этот верзила, лейтенант ступил на лесенку, оберштурмфюрер сбил его оттуда хорошо натренированным ударом в затылок и тотчас же ударил ребром подошвы в глотку.
Минут через пять диверсант осторожно выглянул из подвала. Никого. Уже в форме лейтенанта Красной армии, с кобурой на ремне, Штубер выбрался из этого случайного убежища и, перепрыгнув через полуразрушенную изгородь, пристроился к веренице выходивших из города солдат. А еще через несколько минут один из бойцов потеснился на подводе:
— Присаживайтесь, товарищ лейтенант. Еще натрете мозоли, до самого Буга топая.
— Прекратить панические разговоры! — осадил его Штубер. — Под трибунал захотел, в «пособники врага»?
— Какой же я «пособник»? — отшатнулся от него красноармеец. — Господь с вами!
— То-то же! Да успокойся, — тот час же решил подружиться с ним лейтенант. — Про «пособника» — это я так, для острастки. Как полагается командиру.
— Спасибо, что всего лишь для острастки, — все еще обиженно поблагодарил красноармеец.
— У нас, в тридцать седьмом, половину села расстреляли да по лагерям пересажали, — проворчал раненый в обе ноги артиллерист, полулежавший за спиной Штубера. — И тоже, видать, «для острастки».
«Ну что ж, — хладнокровно обдумывал свое положение оберштурмфюрер, подергиваясь (еще давала знать о себе боль в брюшине) на тряской повозке. — Выходит, это был не мой мост, не моя судьба, а главное, своего шанса я не упустил».
— Неужели действительно будем отступать до самого Буга? — как бы про себя усомнился седоусый возница в гражданском, не придавший никакого внимания демагогии отступавшего вместе с ними лейтенанта.
— Я же сказал: остановим.
— Как? Вот вы — офицер. А с вами уже ни одного солдата. «Где солдаты?» — спросят вас на Буге.
После всего того, что произошло на мосту, дот представал перед Громовым последним и единственным пристанищем для каждого, кто сумел уцелеть в этом растерзанном мире и кто твердо решил, что залитые кровью берега реки — не для него.
В какую-то минуту лейтенант даже показался сам себе сбежавшим с поля боя. Ему не хотелось сейчас ни храбрости, ни победы, ни славы. Забиться в подземелье, затаиться, пересидеть… Хоть сутки, но отсидеться.
— Поберегитесь, лейтенант, — потеснили его на пересечении тропинок вынырнувшие из оврага два безбожно навьюченных металлом пулеметчика. — Последняя надежда фронта идет.
— Похоже, что последняя…
Разорвавшийся на берегу снаряд заставил эту «надежду фронта» на какое-то время остановиться, присесть и так, в полуприсяде, оцепенеть. Второй снаряд взорвался значительно ближе дота. Громов понял: это пристрелка и что самое время скрыться за массивной дверью «Беркута» или хотя бы в окопчике у входа. Однако не сделал этого. Не сделал только потому, что пулеметчики не могли бы нырнуть вслед за ним. А ему не хотелось, чтобы эти двое красноармейцев посмотрели вслед ему с ехидной завистью: «Хорошо им там, за бетонными стенами, отлеживаться!»
