Ознакомительная версия.
— И вам не стыдно! При русской власти пикнуть не смели, а сейчас, в безнаказанности, вакханалию развели.
Сапсиевы, а они в каждом селе при смутных временах вылупились, всяких таких слов не понимают, как умели, ответили — дали по башке. Конечно, не так, как в городе, где никто не увидит — чтобы убить, а так, чтобы основательно проучить и другим свое могущество показать. В общем, снова учитель истории с сотрясением попал в больницу, только на сей раз в районную. Больница, как и школа, у лидеров революции не в почете: грязь, нищета, антисанитария — благо, что хоть врачи еще остались, но и они без зарплаты, за лечение платить надо. Посему, а более скучая по картине, Малхаз и в этой больнице не залежался. Дома, наверное впервые, задумался о деньгах; бабушка плакала — схоронить ее не на что. Оказывается, кредиторы Малхаза к нему самому, может, как к учителю, почему-то не обращались, а к бабушке тропинку выходили, и теперь не только последние гроши, но и одна коровка ушла.
Задумался учитель истории над тем, чего не ведал, об отвратительных товарно-денежных отношениях; ведь если бы задолженность по зарплате выдали, богаче него, как он считает, на свете человека не было бы, а так, поразмыслив немало, додумался везти в город свои старые картины.
В уже полуразрушенном, полузаброшенном послереволюционном Грозном — образца 1993 года — его сердечно-теплая живопись Кавказских гор мало кого интересовала, в ходу были волки, тигры, орлы, и вроде несмышленый в коммерции Шамсадов из-за материальных трудностей проявил рыночную смекалку — стал рисовать тех же тотемических[10] хищников, а у него никто не покупает, и он долго ничего не понимал, пока коллега-сосед по базару не объяснил:
— У тебя звери добрые, мягкие, а сегодня потребны злость, дикость, ярость, месть!
Понял Шамсадов; представляя Сапсиевых, всего за пару часов прямо на базаре выдал такую дикую ярость волка, что даже коллеги ахнули. Стали штамповать, бизнес пошел, но ненадолго: идею перехватили, рынок заполонили, и уже на всех машинах, ларьках и столбах эти свирепые клыкастые волки.
Освоил Шамсадов азы рынка и выдал новинку — когтистый орел, и опять то же самое — и плагиаторов много, и хоть и кажется, а поклонников дикостей не так уж и много, просто на виду эти засранцы.
Вслед за орлом Малхаз изобразил тигра — еще меньший эффект; и тогда, так сказать, изучив конъюнктуру рынка, освоил новый сегмент потребления — портрет лидера, очень красивого, доброго, улыбчивого, и не простой портрет, а цельный коллаж: здесь и волк, и луна, и орел, и башни, и горы, и знамя; короче, ноу-хау, штамповать не успевают; и тут появляется здоровенный бородатый верзила, весь в оружии, да еще с охраной, и заказывает тысячу картин за любые деньги, только на холсте. Три месяца все художники республики корпели, облагораживая физиономию лидера революции, а в конце выясняется, что оплата перечислением, зато в два раза больше, правда не в Чечне, здесь банки тоже не работают, а совсем рядом, в Ставрополе. С платежным поручением помчался Малхаз в соседнюю область, а там его поджидали, арестовали; оказывается, какой-то «воздух прокачивают», он соучастник.
Вновь мать помчалась выручать Малхаза. С помощью адвокатов, точнее — взятки, в течение месяца удалось доказать, что Шамсадов не имеет отношения к финансовым махинациям. В итоге — как бизнесмен Шамсадов не состоялся, и если свести дебет с кредитом — полный баланс, то есть как уехал на бабушкины гроши, так и приехал на мамины подачки. Тем не менее, он был рад: главное, он дома и свободен, а больше не в свои дела, типа бизнеса — нос не сунет; и, наконец, жизненное — он видит свою картину, которой ему так не хватало, и почему-то уверен, что обладает таким богатством, что не одна корова, а стада у бабушки будут. Но торговать ею он, конечно же, не намерен, просто уверен, что она принесет ему счастье, а разве это не богатство?
Впрочем, не все так благополучно; хуже нетерпеливых кредиторов оказалась директор школы Бозаева. Вот кто отравляет его жизнь, называя «хапугой»: «За длинным рублем помчался, мало в тюрьме сидел! А где патриотизм, любовь к детям и школе!?» Три дня все это выслушивал Малхаз, а потом не выдержал:
— Пата, какая школа?! Полтора года зарплаты нет!
— А я! — крикнула директор, а потом очнулась, помрачнела, заплакала и сквозь слезы долго-долго говорила о надвигающейся беде — ведь тот, кто каждый день не учится — вырождается.
Под впечатлением этой истины Малхаз разорвал свое заявление об уходе из школы, чем еще раз растрогал директора. В поисках носового платка Пата Бозаева, сопя, тщетно порывшись в своей сумочке, полезла в ящики стола, и тут вскрикнула:
— Ой, какая я дура! Память куриная, уж сколько времени эти письма лежат.
Обдавая учителя истории беспокойной волной, перед ним на стол упали два увесистых, солидных конверта, обклеенные цветными заморскими марками, с непонятными штемпелями, и даже не посмотрев на адресата, он по своему все возрастающему волнению понял, что корреспонденция от Давида Безингера. Уже много лет Малхаз не имел никакого контакта с этим странным иностранцем, из-за которого претерпел столько неприятностей. Но удивительное дело, ему всегда казалось, что тот историко-этимологический диалог, начатый с Безингером еще в гостинице «Интурист» в Москве, все эти годы продолжался, и вроде связи не было, а нет-нет и какая-то информация, что Безингер существует, до Шамсадова периодически доходила. Так, при последней встрече декан Дзакаев (теперь он вновь в этой должности) сообщил, что в Москве, в историко-археологическом институте его то ли случайно, то ли нет, познакомили с этим Безингером. Иностранец был очень щедр, при этом многим интересовался, даже знал такое о Чечне, что самому Дзакаеву неведомо, несколько раз переспросил о Шамсадове, передал дружеский привет и якобы был огорчен, что Малхаз избегает переписки. А после встречи с Безингером москвич-коллега Дзакаева, который его с ним и познакомил, предупредил, что с иностранцем надо быть весьма осторожным, ибо он вроде агент всех спецслужб мира — от ЦРУ — Моссад до КГБ, на что еще один присутствующий коллега с усмешкой добавил: «А мне кажется, что не он на них, а все спецслужбы на него работают».
СССР и КПСС уже нет, и вроде живет теперь Малхаз в очень свободной, от всех независимой Чеченской республике, а все равно чем-то давят на него письма Безингера, боится он очередного спроса из-за них, как прежде. Не стал даже сразу читать, просто бросил их на свой стол, остаток дня возился по хозяйству, а дел много: ведь бабушка его дорогая в последнее время, из-за ареста единственного внука, резко сдала, захворала, слегла — вот и хлопот невпроворот. И он все удивляется, как эта старенькая женщина такой воз везла, да еще его, оболтуса (так он самокритичен), в опрятности и сытости столько лет содержала.
Летние сумерки в горах Кавказа долгие, теплые, душистые. Управился Малхаз с хозяйством, упросил бабушку хоть немного поесть, а потом побежал на майдан — из столицы односельчанин вернулся. Молодежи на сходе совсем мало, с началом революции кто в Грозный, кто еще далее за благами цивилизации разбежались. В селе одни старики, все не на шутку встревожены. В Грозном митинг оппозиции разогнали, а потом, ночью какое-то важное учреждение прямо из танков разбомбили, много жертв, и чеченцы чеченцев убивать стали, даже по телевизору к уничтожению единоплеменников призывают, о какой-то политике и религии идет спор. Старики высокогорного села многое не понимают, переспрашивают, задают одни и те же вопросы...
— Да деньги все, деньги! Эта зараза в нас въелась, — поставил точку председатель сельсовета Баил Ахтаев.
С этим доводом никто спорить не стал, угрюмо разошлись по домам, и Шамсадов с ними; надо было уложить спать бабушку, а потом почему-то тревожила мысль о письмах.
Глубокой ночью он зачем-то, видимо чтобы кто ненароком не подсмотрел, занавесил окно, даже в такую духоту ставни закрыл, и, глянув на картину, а женщина показалась ему в этот раз тоже взволнованной, при слабом свете керосиновой лампы распечатал первый, а потом второй конверт. Это были не просто письма — обширный трактат, из чего Малхаз многое не понимал, особенно слова, написанные на непонятной латыни и еще какими-то иероглифами. Смысл был в том, что автор и многие поколения его предков пытались перевести какое-то древнее послание. С этой целью они изучали древние, даже вымершие, языки, и только теперь Давид Безингер близок к разгадке: оказывается, в транскрипции на чеченский язык многое начинает проясняться. Что «проясняется» Безингер не уточнял, сообщая: сам оригинал древнего послания, как величайшая тайна, уже много веков хранится в надежном месте, и даже его копию он не может не только прислать по почте, но и нарочным возить боится. Тем не менее, здесь же приводит несколько знаковых иероглифов и просит Малхаза проверить, есть ли такие названия в топонимии его края. Очень теплыми словами Безингер благодарит Шамсадова, утверждает, что именно публикации молодого ученого о Хазарии и названия Варанз-Кхелли и Хазар-Кхелли направили его по видимо, правильному пути. Он пишет, что оригиналы последних археологических находок учителя истории, в том числе меч и прочее, находятся у него, и, к сожалению, к Хазарии они никакого отношения не имеют, ибо, как подтвердили экспертизы его собственной и независимой лабораторий, это захоронение более позднего, даже постмонгольского периода, что не умаляет значимость открытия, а наоборот, открывает новые страницы в истории Кавказа Так как если череп воина относится к арабско-семитской расе, то череп захороненной с ним девушки, видимо, рабыни, носит явно выраженные негро-африканские признаки, что весьма любопытно и, естественно, ставит вопрос: что делали люди Ближнего Востока в XV веке в этих горах, если как таковых завоеваний в то время не было? Ответ напрашивается один — что-то искали. («А что? — подумал Малхаз. — Может, то же, что и Безингер ищет?»)
Ознакомительная версия.
