Ознакомительная версия.
Иван Тимофеевич Бакланов к Микуличу не явился. Через медсестру Карецкую Беляк пытался найти Бакланова среди раненых в госпитале, но и там его не было. После взрыва никто его не видел.
— Очевидно, замешкался в здании и там погиб, — горестно говорил Беляк.
— А какой был человек!… — сокрушался Микулич.
Беляк и Микулич сходили к тому месту, где стояла гостиница. Там лежала груда развалин. Вероятно, эти камни стали могилой Бакланова.
Это была первая потеря в рядах подпольной организации, которой руководил Беляк.
Террор в городе продолжался. На шестой день после взрыва все взрослое население согнали в городской парк. Промокшие под дождем, озябшие люди стояли в саду, тихо перешептывались, боязливо жались друг к другу. У каменной стены, где раньше был тир, зияла огромная свежевырытая яма. Около нее толпились солдаты. В двенадцать часов, разбрызгивая жидкую грязь, в парк по главной аллее вкатила автомашина. Из нее вылезли комендант города, начальник гестапо и заместитель бургомистра Чернявский. Вслед за ними на своих машинах примчались чины жандармерии, эсэсовцы, гестаповцы.
— Ведут… ведут! — пронеслось по толпе, и взоры всех устремились к входу в парк.
Арестованных вели под усиленным конвоем. Они брели прямо по лужам, полураздетые, мокрые, истерзанные. Все это были уже полумертвые люди. Впереди шли две пожилые женщины, седые волосы их были разметаны, в них запеклась кровь. Лица обреченных говорили о том, что самое страшное для них позади и близость смерти их больше не пугает: они прошли через застенки гестапо. Арестованных подвели к краю ямы. Тяжелый, глухой стон, подобно вздоху, прокатился по толпе. Комендант города майор Реут влез в кузов грузовика. Машину оцепили автоматчики. Комендант поднял руку — он хотел держать речь.
— Ахтунг! — заорал кто-то из офицеров.
Майор Реут хорошо объяснялся по-русски. Он говорил о том, что Германия и фюрер не потерпят «партизанских бандитов» на занятой немецкими войсками территории и не позволят убивать своих лучших людей.
— За смерть одного германского солдата, — выкрикнул майор, — будут умирать десять, двадцать русских! Сегодня, сейчас умрет пятьдесят человек.
Толпа молчала. Это было страшное молчание, и гитлеровцы, на которых смотрели тысячи ненавидящих глаз, чувствовали это.
Застрекотали автоматы. В толпе кто-то забился в истерике.
А наутро в разных частях города на стенах зданий, на заборах, даже у самого входа в управу появились отпечатанные на пишущей машинке листовки. Народные мстители-партизаны и советские патриоты города — предупреждали фашистских мерзавцев, что за жизнь безвинных людей, расстрелянных ими, оккупанты и их пособники скоро ответят.
«Вы способны лишь на убийство безоружных и беззащитных людей, вы бессильны перед нами, подлинными сынами и дочерьми родины, — говорилось в партизанской листовке, — наши руки доберутся до вашего звериного горла, а ваши до нас — никогда. Смерть и проклятие фашистским захватчикам!»
Трагедия в городском парке только ожесточила сердца подпольщиков, и они еще яростнее и упорнее стали готовиться к новым боевым делам.
В лагерь проникали тревожные слухи. Партизаны не хотели им верить, не хотели смириться с мыслью, что враг, занявший Орел, Мценск, Плавск, накапливает сейчас силы для решительного прыжка к сердцу страны, к столице — Москве. Но проверить эти слухи не было возможности — связь с Большой землей еще отсутствовала. Отряд Зарубина не имел даже радиоприемника.
Во второй половине декабря подрывник Багров и разведчик Дымников попытались выкрасть радиоприемник у немецкого гарнизона на одном из лесных железнодорожных разъездов. Они вернулись без приемника, но привели немецкого унтер-офицера, которого схватили на разъезде.
Пойманного немца привели на допрос в штабную землянку. Допрашивал его Зарубин через начальника разведки капитана Кострова, хорошо владевшего немецким языком. Унтер вел себя нагло, вызывающе, отказался назвать даже свою фамилию, номер части.
Зарубин нервничал, выходил из себя, обвинял Кострова в том, что тот неправильно переводит его вопросы. Спокойный, выдержанный Костров покусывал губы, краснел, пожимал плечами.
— Черт знает что получается! — возмущался Зарубин. — Неужели мы от него ничего не добьемся? Это же позор… Спроси его последний раз, будет он отвечать или не будет?
Гитлеровец ответил, что не скажет ни слова. Услышав это, Зарубин неожиданно спокойно произнес:
— Сообщи ему, что через десять минут он будет расстрелян, и объясни, что врага, который не сдается и продолжает борьбу, мы уничтожаем.
Костров перевел слова командира.
Зарубин хотел сказать еще что-то, но вошедший партизан доложил, что прибыл посыльный из города и просит командира отряда срочно зайти в штабную землянку.
Лишь только Зарубин ушел, оставив Кострова с глазу на глаз с пленным, как унтер мгновенно изменился.
— Вы когда попали в плен? — шепотом спросил он Кострова.
Тот сначала даже опешил.
«Принимает меня за соотечественника», — блеснула догадка, и Костров тут же сочинил рассказ о том, как он попал в плен.
— А что мне делать? — не без страха в голосе спросил пленный.
— Не валять дурака, а говорить правду, — посоветовал Костров. — Ты что действительно желаешь быть расстрелянным?
Унтер неожиданно разревелся. Он не хочет умирать, он хочет жить, но говорят, что русские щадят жизнь тех, кто ведет себя мужественно, попав в их руки, и кто не выбалтывает военных тайн.
Костров рассмеялся и назвал его идиотом.
— Шутить с огнем не рекомендую. Лучше рассказывай все.
И немец рассказал. Назвал свою фамилию, номер полка, дивизии, изложил подробности своей службы, объяснил причины, заставившие его три дня просидеть на безлюдном разъезде.
Но главное заключалось не в этом. Унтер рассказал о разгроме гитлеровцев под Москвой, Ельцом, Тихвином, о провале зимнего наступления немцев. Полк, в котором он служил, потерял девяносто процентов личного состава и из-под Москвы откатился до Мценска. Командир полка попал в плен, начальник штаба застрелился. Отступая, фашисты побросали всю технику.
— Так бы и давно, — сказал Костров, когда пленный выложил все, что знал. — А немец я такой же, как ты русский. Я советский офицер, партизан, и рекомендую тебе сейчас же рассказать все командиру отряда, как рассказал мне.
Костров был очень доволен происшедшим. Кто мог думать, что его, советского офицера, пленный примет за своего земляка! Вот что означает знание языка. Недаром он изучал его в течение нескольких лет. Изучал настойчиво, упорно, ежедневно тренировался, искал случая поговорить с людьми, владеющими немецким языком, читал на немецком языке много художественной и специальной литературы.
До войны Костров был офицером запаса и преподавал немецкий язык в одной из военных академий. Когда встал вопрос об эвакуации академии в глубокий тыл, Костров высказал желание остаться за линией фронта, у партизан. Ему ответили, что такие, как он, нужны и на фронте, и отправили в разведотдел одной из армий. Но Кострова нелегко было заставить отказаться от своих планов. В конце концов командующий армией пошел навстречу его настойчивым просьбам и отпустил к партизанам.
Вступив в должность начальника разведки формируемого отряда, Костров проявил недюжинные организаторские способности и врожденный талант разведчика. Разведывательные данные, добываемые им, всегда были абсолютно точными. Но сам Костров оставался недоволен своей работой. «Чтобы наша разведка работала хорошо, еще очень много надо», — говорил он. Он настойчиво подбирал смелых разведчиков из местных жителей, сам посещал город и села, занятые противником, вербовал новых людей, расширяя свою агентурную сеть.
Зарубин вернулся в землянку примерно через полчаса, и Костров по его лицу сразу определил, что есть какие-то новости. Только присутствие пленного, видимо, мешало командиру поделиться ими.
— Все в порядке, Валентин Константинович, — сказал Костров.
— То есть?
Костров сказал, что унтер принял его за своего и выболтал много интересного.
Зарубин расхохотался.
— Что же он нашел в тебе немецкого?
— Кроме языка, вероятно, ничего.
Рассказ пленного о поражениях гитлеровских войск доставил Зарубину огромную радость. Несмотря на временные неудачи Красной армии, несмотря на провокации фашистской печати, Зарубин всем сердцем и душой чувствовал, что продвижение врага должно остановиться. Он был убежден, что гитлеровцы не войдут в Москву. Так и произошло. И эту первую волнующую весть довелось услышать из уст врага, который сам лелеял мечту побывать в столице советского государства, который вместе с другими головорезами слепо верил утверждениям своего сумасбродного фюрера о непобедимой мощи фашистских полчищ.
Ознакомительная версия.
