Возле костерка он и задремал – как обычно, положив голову на колени, и проснулся оттого, что кто-то оказался рядом. Это была женщина, и ее голос звучал в тишине с пугающей ласковостью.
– Бедненький, скорчился, как сиротка, – говорила женщина, опускаясь на землю рядом. Ее легкая рука легла на его плечо, лицо близко приблизилось к его лицу, и он ощутил незнакомое ее дыхание. – Наверно, озяб?
– Да нет, ничего, – тихо ответил он неожиданно для себя – доверчиво.
– Ты же такой молоденький... Хочешь, я тебя погрею?
Солдат вздрогнул от настойчивого прикосновения ее рук, попытался отодвинуться. Похоже, испугался и уже готов был возненавидеть себя за этот свой испуг. Но что-то протестующе колючее поднялось в нем изнутри, и он сказал:
– Не нагрелись... там?
Женщина тихонько засмеялась.
– Нагреешься с вами. Один старый, другой малый.
– Ну и пусть, – сказал он. – Зачем же тогда вяжешься?
– Отощали, видать. На лягушках, – после паузы вздохнула женщина и четко произнесла с сожалением: – Что ж!
Потом, отстранившись, свернула цигарку с «травкой», прикурила от тлеющего прутика и встала.
– Светает. Пойду. На Украину в какую сторону? Туда? – махнула она рукой.
– Ну, – рассеянно отозвался он.
– Я тут заплутала маленько, давно не ходила. Другие дела были!
Он вдруг вспомнил поразивший его вчера рассказ.
– А киллер?
– Что? Ах, киллер! – и рассмеялась, легко, искренне. – А вы и поверили?.. Чепуха все. Это – по пьянке...
Не прощаясь, она быстро пошла вдоль речки к камышовой затоке, потом остановилась, и в утренней тишине свежо прозвучал ее удалявшийся голос:
– Наврала я вам. Так что – всерьез не принимайте.
Солдат сначала поднялся, вглядываясь в ее отдаляющуюся фигуру, затем опустился в растерянности. И когда спустя полчаса с обрыва к нему спрыгнул бомж, сказал только:
– Ушла.
– Пусть идет, – беззаботно ответил бомж. – На Украине наркота дешевле.
Солдат не стал ему ни о чем рассказывать, ни тем более спрашивать. Он не все понимал. Но и того, что понял, с него хватило.
На несколько дней их наибольшей заботой стали лягушки.
С раннего утра бомж отправлялся на недалекое болото; солдат тем временем подкладывал в костерок дров, чтоб дольше горело, и лез на обрыв. Поблизости в бору он уже подобрал все, что могло гореть, за сушняком надо было идти подальше. Издалека тащить дрова к речке становилось труднее, несколько раз в пути солдат отдыхал, взмокнув в своем истрепанном бушлате. Бушлата он не снимал, как никогда не снимал своей телогрейки бомж. Все мое ношу с собой, сказал тот однажды, когда солдат заметил, что стало жарко и не мешало бы раздеться. Но бомж, пожалуй, был прав, если учесть его опыт проживания в зоне, который солдат лишь начал осваивать.
О политике они почти не разговаривали, будто политика их не касалась. Похоже, в зоне они вышли из-под влияния политики, как и власти в целом, и подчинялись единственно не менее строгим законам природы. Законам выживания. Лишь однажды утром, встав, чтобы сменить солдата возле костерка, бомж сказал будто в продолжение прежнего разговора или, может, чего-то увиденного во сне:
– Знаешь, солдат, вообще-то я за коммунизм. На черта мне этот капитализм!
– Наверно, потому, что капиталов нет?
– Нет, не потому. При коммунизме меня, наверно, давно бы в тюрьму посадили. А тут, пока кого не убьешь, не посадят.
– А вам что, в тюрьму хочется?
– Не то чтобы хотелось. Но в тюрьме, если разобраться, рай. Особенно зимой. Тепло, кормят, компания какая-то... Одно плохо – летом на волю не отпускают. А я волю люблю. Просто дивлюсь порой, как я стерпел двадцать лет армейской каторги. Удивительно! Правда, там была техника. Вот техники не хватает мне.
– Зато здесь свобода.
– Свобода, ага. Только знаешь, свобода с нагрузкой – холодом, голодом. Тоже не мед. Попробуй перезимовать на бесхозном чердаке. Или в канализации. Да от милиции не отцепиться. Да крикливые дворничихи. А то бдительные ветераны, этим все шпионы ЦРУ мерещатся. В мусорных ящиках при дворах теперь что найдешь? Люди сами все жрут, один целлофан выбрасывают, – зло говорил бомж. – На черта мне такой капитализм, лучше был социализм.
– Колбаса дешевая, – с издевкой заметил солдат.
– И колбаса, и многое другое. Возьми огороды. Можно было поехать за город, накопать картошки или там надергать морковки. Опять же сады. Колхозники перешли на цитрусовые, в яблоках отпала нужда – рви сколько хочешь. А теперь? Готовы тебя застрелить за одну морковку. Вон старого бомжа в Зеленом и стрельнули. За две луковицы отдал свою никчемную жизнь. Не отдал на войне за родину, так за две луковицы отдал. Нет, нашему брату при социализме лучше.
– Наверно, при социализме и бомжей не было. Не разрешалось.
– Не разрешалось, ага. Даже нищих вывели. Запретили, и все. Порядок был.
– Но некоторым и при капитализме неплохо, – сказал солдат. – Вон сколько коттеджей отгрохали. Опять же иномарки...
– Отгрохали, да. Жулье разное. Что они – заработали на те коттеджи? Или иномарки? Наворовали и пользуются, ничего не боятся. Потому что такая власть. Знаешь, я не стерпел как-то. В Минске. Вижу, во дворе двое поднимают капот новенького «БМВ» – такой, знаешь, блестит, как зеркало, последней модели. И начинают разбираться: где шрус, где турбонаддув, где карбюратор. А разбираются слабо, все по немецкой инструкции. Я подошел хоть мельком взглянуть, как там в движке. Всю жизнь барахлом занимался, а на такое чудо не пришлось и глянуть. Говорю, позвольте, мужики, поинтересоваться, я же автотехник по специальности. Один поднимает стриженую голову, хватает гаечный ключ, наверно, 28 на 30, да как гаркнет: прочь отседова, бомж вонючий! Ну я им показал бомжа вонючего, я им выдал! Во дворе куча пенсионеров собралась и, знаешь, поддержали меня...
– Поддержали?
– Точно. Один говорит: ночью им колеса проткнуть надо, чтоб знали. Но это напрасно. У такого красавца колеса протыкать рука не поднимется. Пусть ездит. Но его устройства я уже не увижу.
– Кто ж виноват? – задумчиво произнес солдат.
– Конечно, сам виноват, – согласился бомж и перевел разговор: – Ну как там наши жабы? Еще шевелятся?
К тому времени они создали некоторый запас – пойманных в болоте лягушек посадили в вырытую на берегу ямку, напустили в нее воды, пусть лягушки чувствуют себя бодрее. А чтобы не выбрались и не разбежались, бомж соорудил им сверху решетку из тонких прутьев.
Все светлое время дня он пропадал на болоте. Вблизи лягушек скоро не стало, – то ли он их переловил, то ли, почуяв опасность, те перебрались в другой конец болота. Часто лазить в топь бомж остерегался, а главное – там стали попадаться странноватые лягушки, мутанты, что ли? Несколько раз он ловил экземпляры с двумя парами задних лапок и сперва даже порадовался: больше будет съестного. Но потом побросал всех в воду – неизвестно, что ожидать от этого съестного? Другой раз ему попались небольшие лягушата с неестественно скособоченной головой, одна половина которой превосходила по размеру вторую. Этих также пришлось выбраковать. За последнее время бомж приобрел определенные знания о лягушках, их повадках и нравах, самодовольно хвастался, что разбирается в них не хуже городского профессора. И в самом деле – столько времени провел в болоте наедине с лягушками. Порой его только удивляло, что те никогда не квакали и вообще не издавали никаких звуков, будто утратили свой лягушачий голос. Но различных чудес природы и без лягушек хватало, наверно, не все их мог объяснить и настоящий профессор.
Погода в общем благоприятствовала лесному житью. С утра по реке плыли негустые туманы, на траву выпадала роса. В полдень становилось жарко, и солдат перебирался с берега под сосны. На солнце он чувствовал себя неважно: кружилась голова, временами мутилось в глазах, и он переставал видеть вдали. Но это – от голода, от длительного недоедания, думал парень. О худшем не хотел думать. Воспитывался оптимистом, особенно в школе, да и в армии тоже. Так полагалось. Человек должен верить только в хорошее и в еще лучшее.
Невесело размышляя о разном, солдат с обрыва наблюдал за костром, который едва заметно дымил, храня в себе ненужный пока огонь. Задумавшись, он не сразу заметил, как костерок вдруг взметнул пеплом, сильно задымил, даже заискрил под сильным порывом ветра. Взглянув на небо, парень испугался: из-за бора надвигалась сизая, с завернутыми краями туча; глухо пророкотал дальний гром.
На случай дождя у бомжа была сложена неширокая печурка в обрыве, где хранилось несколько сухих головешек. Обжигая руки, солдат принялся переносить туда мелкие головешки с огнем, совать их в печурку. Но не успел. С неба вдруг обрушился ливень, на прибрежном песке заплясали дождевые пузыри, река задымилась под множеством струй. Костер сразу осел и потух. Уже промокнув в своем бушлате, солдат бросился к печурке, чтобы спасти принесенные туда головешки, но опоздал – с обрыва на печурку обрушился дождевой поток, залил все. Парень в растерянности опустил руки, да так и остался стоять под дождем.
