его было слышно во дворе, в конюшне и в хлеву.
— Это ты вкалываешь? Ты вкалываешь со своим мужем? А у кого бесплатная крыша над головой и кто никогда не помогает матери, которая готовит для всех: для людей и скота? Кто ест мой хлеб и не может одеть и прокормить троих детей? Девчонок, которые растут так, что им только и подавай новые сабо, и этого бездельника Поля, который приносит из «школы Дьявола» французские ругательства и песни? «Ça ira! Ça ira!» [2], «Allons, enfants de la patrie…» [3]. Какая patrie? Он должен уже понимать, что ему там только морочат голову, ибо у сына древних кельтских родов ле Бон и ле Рез лишь одна родина — Бретань. Страна камней, лугов и океана. И если он это будет чувствовать, помнить, а ты перестанешь болтать о своей самоотверженности и тяжелом труде, твой сын Поль получит наследство после меня. Ты понимаешь, что это значит? Быть хозяином фермы после Ианна ле Бон? Быть потомком кельтов. Откуда? Из Арморика!
Анна-Мария знала, что «armor» на бретонском диалекте значит «каменистая береговая полоса», что это название свидетельствует о неразрывной связи земли, исхлестанной ветрами, с безграничным океаном за гранитными скалами. И она понимала, что, хоть она и сидит в тесной комнате, опустив ноги в вонючую лохань, все равно она значительно лучше всех детей «красных», дочерей аптекаря или нотариуса, лучше собственного отца, сбежавшего с фермы, и матери, родившейся в городе. Лучше, потому что тебя считает настоящей бретонкой Ианн ле Бон, а когда-нибудь, после долгой жизни, святая Анна Орейская поставит тебя в первом ряду поющих ангелов или еще выше, среди мучениц за веру, раз ты соглашалась калечить ступни, лишь бы угодить своей покровительнице и всем бретонским святым, которые на земле также носили сабо. Ведь ты внучка потомка кельтов, то есть человек более счастливый, чем все эти бедные жители Марселя, Нанта и даже Парижа, которые вокруг себя на улицах, в магазинах и даже в собственных домах слышат один только французский язык.
Клянусь святой Анной Орейской! Разве я не здешняя? Из страны с таким удивительным, непонятным названием: Арморик?
Август 1972.
Ее длинноногая дочь, худенькая, как мальчик, и коротко, по-мужски, остриженная, застала ее над кипой открыток. Их было много, все с конца двадцатых годов, все с видами средневекового замка Геранд, порта Пулиган, приморских скал и дюн. Она вошла так неожиданно, что Анна не успела спрятать ни полученное только что письмо, ни выцветшие черно-белые фотографии почти сорокалетней давности. Но Изу заинтересовали только зеленые марки с надписью «Почта Французской республики» и круглой печатью: «Нижняя Луара. 1930».
— Ах, мама! — воскликнула она. — Ведь для филателиста это большая ценность. Откуда они у тебя и почему ты никогда ими не хвасталась?
Анна ответила неохотно, помедлив:
— Потому что я их только сейчас нашла, когда начала жечь ненужные документы и старые письма.
— Дашь мне несколько открыток? Я сниму с них марки? Где ножницы?
Мысль, что единственные вещи, связанные с ее детством и случайно уцелевшие во время восстания, могут быть сейчас бессмысленно искалечены, была такой неприятной, что Анна молча встала и положила пачку бумаг в ящик письменного стола. Иза прикусила губы, но через какое-то время насмешливо сказала:
— У тебя столько периодов в твоей биографии, что ты должна упаковать все, что хочешь забрать, по порядку, чтобы потом случайно не найти мою фотографию среди старых открыток из Бретани. Как это сегодняшнее письмо.
Анна искренне удивилась:
— А откуда ты знаешь, что это письмо не давнишнее?
— Потому что на конверте была такая же марка, какую я недавно получила от тебя. Что нового у Паскаля? Во Франции?
Анна сделала вид, что не слышит вопроса, занятая просмотром книг. Ей не хотелось вести разговор в таком тоне о своем прошлом, которое возвращалось к ней через столько лет вместе с письмами Паскаля, с его постоянными приглашениями приехать в Геранд. Для Изы это были просто письма оттуда, и она не колеблясь воспользовалась бы приглашением, чтобы увидеть широкий мир, Бретань, а по пути, возможно, и Париж. Иза посмотрела на мать внимательно, искоса.
— Ты могла раздумывать раньше, когда считала, что останешься здесь, в этом доме, как ты говорила — до конца, но сейчас ты знаешь, что через год на этом месте будут только газоны и розы. Я об этом читала в газетах. Тысячи роз. И ты должна выбирать. Брать ли квартирку на окраине города, которую тебе предлагают, или поселиться у нас, или… ответить на это письмо совсем не так, как на все предыдущие.
Успокоившись, Анна отложила в сторону ворох просмотренных газетных вырезок и поставила перед дочерью стакан сока.
— Вы, молодые, всегда даете мудрые советы. Пожалуй, я и вправду начну складывать в чемоданы мои вещи иначе, чтобы не смешивать страны и человеческие лица на фотографиях. Слоями. От старых открыток до последних писем из Геранда. Я знаю, что мне надо собрать вещи до того, как сюда придут бульдозеры, и я даже, как видишь, начала это делать, но то, о чем ты сейчас говорила… Выбор? Сегодня мне еще трудно сказать, где я хотела бы жить после отъезда отсюда: в Варшаве — одна или с вами или далеко отсюда, в Геранде.
— Но ведь ты хорошо относишься к Михалу. А Ясь без ума от тебя.
Ясю исполнилось три года, и он был прелестным ребенком, однако мальчик испытывал отвращение к детскому саду, поэтому Иза даже не пыталась скрыть своих планов. Ей хотелось жить с матерью, с виду вроде бы и независимой, а по сути дела, вполне могущей заменить малышу родителей, воспитательницу детского сада и — кто знает, — может, даже домработницу, и посвятить себя им троим и таксе Фифи, а прежде всего дать возможность проводить отпуск без Яся. Потому что к собакам и маленьким детям одинаково плохо относятся в пансионатах и горных турбазах. А Иза уже скучала по лыжам, по зимним, хотя бы коротким, отпускам, которые она проводила вместе с Михалом в Закопане.
— Завидую Эльжбете потому, что ты брала ее с собой в Бретань, — первой прервала молчание Иза.
— Ох! — вздохнула Анна. — На похороны моего отца. Это было не такое уж приятное путешествие.
— Да, но как раз я должна была познакомиться с домом Франсуа ле Бон, а не посторонний человек. Дед не знал твоей золовки и писал — ты же сама об этом знаешь — только мне.
Анна пожала плечами.
— Ты называешь перепиской те несколько открыток, которые к
