Не переставая улыбаться, Курц толкнул ее ногой и посмотрел на начальника.
— Что она сказала?
Швальбе нехотя перевел и нетерпеливо щелкнул пальцем по часам: шеф приказал, чтобы работа шла без всяких перерывов на отдых.
— Да? Очень хорошо! — воскликнул Курц. — У меня… хе-хе-хе… большая страсть к зрелищам.
И в глазах Мауэра, плотоядно разглядывавшего поднимавшуюся Марусю, мелькнуло тоже что-то похожее на интерес. Швальбе отрицательно качнул головой.
— Можно! — упрямо настаивал Курц. Ссориться с офицерами Швальбе было невыгодно.
— Только недолго, — сказал он и, круто повернувшись, пошел к берегу.
Маруся поняла, что просьба ее принята. Поднявшись, она обернулась к обозу.
— Девчата, идите сюда — отдых!
От саней отделились девушки и двинулись к блиндажам.
Притащив хворост, солдаты принялись разжигать костер. Курц весело потирал руки: интересно, как будет плясать и петь эта русская девка, едва державшаяся на ногах? Хворост загорался плохо, дымил.
— Пить, — попросила Маруся.
Глаза эсэсовцев смотрели на нее непонимающе.
— Тринкен, — вспомнила она слово, осевшее в памяти в дни учебы.
Курц, смеясь, сказал что-то фельдфебелю. Тот сбегал в блиндаж и притащил полное ведро воды. Маруся понимала, что это было очередной забавой немцев, и все же обрадовалась: жажда жгла губы, горло и грудь, а потом вода ей была нужна, чтобы вернуть голосу силу и выиграть время.
Она жадно припала губами к ведру, которое фельдфебель поднес ей, как лошади, прямо к лицу. Он то и дело отнимал его, с силой ударяя краем ведра по ее зубам. С подбородка у нее лило, платье стало мокрым до подола. Солдаты хохотали. Курц аплодировал, у Мауэра губы скривила улыбка.
«Пусть издеваются, перетерплю, — за дорогу не то видела», — думала Маруся. Судорожно глотая попадавшую в рот воду, она настороженно осматривалась.
Перед дверьми блиндажей встали: у одного — Люба Травкина, у другого — Вера Никонова, к танкам подходили Нина Васильева и с ней еще шесть девчат, а у пулеметов еще никого не было…
— Говорили, что в этих селах хороших девушек не имеется. Смотри сколько! — сказал Курц Мауэру.
Тот безразлично скосил глаза на смертельно уставших девушек, усаживавшихся на землю возле танков.
— Они больше не будут лошадьми. Мы их по-другому используем! — весело добавил Курц и выразительно щелкнул пальцами.
Маруся все пила.
А весть о том, что русские девушки добровольно вызвались петь и плясать, чтобы заработать отдых, быстро облетела стройку. С разных концов площадки и с реки бежали солдаты.
Подошли танкисты и пулеметчики.
От немецких мундиров у Маруси в глазах было зелено. Казалось, зеленый вал огородил ее и костер.
Однако зорким взглядом своим она видела, что к двум пулеметам, направленным на лес, обнявшись, подходили две подруги. Неподалеку от пулемета, обращенного на дорогу, встала Волкова и смотрела на реку. Можно было начинать, но мешало одно непредусмотренное препятствие — шум стройки, и особенно грохот бетономешалок. Маруся с тоской посмотрела вокруг.
Мауэр, которому наскучило наблюдать, как она пьет, вышиб из рук фельдфебеля ведро; и оно покатилось с пригорка, разбрызгивая воду.
— Ну?
Выжидать дальше было рискованно. Сложив на груди руки, Маруся откинула назад голову и запела:
Грохотали бетономешалки, стучали топоры, визжали пилы.:
пропела Маруся и замолчала. Разве могут услышать в лесу, когда в этом грохоте она сама едва-едва слышит свой голос?
Лицо ее стало мертвенно бледным. Расширенные зрачки влажно поблескивали. Столько перенести, так измотать себя — и все попусту!
Она взглянула на темный лес, и одна за другой на ее руку упало несколько крупных слез.
Немцы разочарованно и угрожающе зашумели.
Расстегивая кобуру, Мауэр крикнул:
— Ну!
Курц, щелкнув пальцами, притопнул ногой:
— Тиганошек… Эх!
Сдерживая рыдания, со сложенными на груди руками, Маруся прошлась вокруг костра.
Голос прозвучал совсем тихо и хрипло.
донеслись до нее от танков голоса подруг и поддержали ее упавшие силы.
Да, петь надо! Петь, не умолкая, и думать о том, что это делается и для Москвы и для спасения Чайки. Когда-нибудь, хотя бы на минутку, смолкнут эти проклятые машины — и тогда к лесу прорвутся их голоса, прорвутся!
Глаза ее зло сверкнули. Она подняла руку, тряхнула головой.
— Эх-х! — топнула ногой и вихрем пронеслась по кругу.
Цыганочка черноока,
Цыганочка черная, погадай!
…Мауэр выбрался из толпы.
Возле пильщиков он остановился, молча взял отпиленный брусок и, счистив с середины опилки, понюхал.
— Смола, ваше благородие, — сказал Фрол Кузьмич, поглядывая на лес. «Может, ошибся Минька — померещились ему партизаны», — думал он в тревоге.
— Затшем так много? — спросил Мауэр.
— Лес такой смолянистый у нас, ваше благородие. Мы уж тут ни при чем. Это от бога положено.
— Бог? Затшем все середина?
— А смола, она, ваше благородие, как кровь в человеке — всегда середину любит… Иной раз, правда, дырку пробивает и наружу выходит, вроде свища…
— Дирка?
Немец поднял брусок.
— Нет, ваше благородие, здесь нет дырки, это смола, — торопливо проговорил Фрол Кузьмич. Он показал на брусок, лежавший на распилке. — Вот полюбопытствуйте: пилим только — и смола. Такая уж у нас порода смолянистая.
Немец почертил по бруску ногтем, обнажился надпил.
— Смоля?
— Смола, ваше благородие.
Подняв брусок над головой, Мауэр с силой швырнул его на землю. Брусок разломился на две половины, как раз в том месте, где сочилась смола.
Мауэр прищурился:
— Смоля?
— Говорю; ваше благородие, иной раз дырку пробивает и наружу выходит, вроде свища…
Вздохнув, Фрол Кузьмич осмотрелся. Рядом ни живы ни мертвы стояли Клавдия, тетя Нюша и Минька; на дороге растянулась вереница саней; у бетономешалок горел костер, освещая зеленую толпу солдат; лес стоял спокойный, темный.
«Эх, видать, и вправду померещились Миньке партизаны!»
— Я буду сейтшас в твой голёва дирка делайт, — услышал он голос немца и увидел, как тот вынул револьвер. А на берегу происходило что-то непонятное: грохот бетономешалок смолк, и сквозь стук топоров и визг пил донеслись водные девичьи голоса, распевавшие:
Цыганочка черноока,
Цыганочка черная, погадай!
Мауэр поднял револьвер, и Фрол Кузьмич зажмурился. Лес шумел глухо. От него веяло морозной смолянистой прохладой, и где-то совсем близко монотонно выговаривала кукушка: ку-ку… ку-ку… ку-ку… Щемящей тоской сдавило сердце и потянуло его вниз. Немец целился прямо в лицо.
— Прощай, Минька, — прошептал старик.
Грохнул выстрел, и Фрол Кузьмич с удивлением отметил, что не чувствует боли и не падает. Он никак не мог понять: жив или умер?
Открыв глаза, остолбенел еще больше и заморгал. Немец извивался в предсмертных судорогах. Минька сидел на нем верхом и дубасил его кулаками по голове. А из лесу, казалось, из-за каждого дерева, выбегали партизаны — мужчины и женщины. От винтовок отделялись белые дымки, грохотали взрывы.
Старик повернул голову к мосту и снова на мгновение зажмурился — громадными, гулко громыхавшими кострами полыхали оба танка. Возле одного из них мелькнула фигура девушки с гранатой в поднятой руке.
По всему берегу, как очумелые, метались зеленые фигуры; за ними бегали разъяренные строители — кто с чем: с топорами, с лопатами, с дубьем. Подпрыгивали и падали немцы от партизанских пуль, от ударов топоров и лопат.
От вереницы саней, размахивая кулаками, бежали мученики, сбросившие с себя лошадиные путы.
— Бей! — неслось оттуда.
— Бей! — слышал Фрол Кузьмич позади себя.
И справа и слева бежали мимо него люди и кричали:
— Бей фашистских тварей! Рази гадин!
Мелькнуло лицо Клавдии. Старик оглянулся — никого из пильщиков рядом не было. Пилы торчали, оставленные в бревнах, или валялись на земле. Горячо стало у него на сердце.
— Добивай, Минька этого хлюста, а я… — крикнул он хрипло и схватил первый попавшийся под руку брусок.
С насыпи сбегал, стреляя из револьвера, Швальбе. Фрол Кузьмич кинулся ему наперерез. Впереди него бежала седая женщина с топором.
— Стой, ведьмюкин выкладок! — кричала она.
Швальбе выстрелил, и женщина упала. Фрол Кузьмич перепрыгнул через труп.
