Швальбе выстрелил, и женщина упала. Фрол Кузьмич перепрыгнул через труп.
— Стой!
Немец прицелился в него, но выстрела не последовало: вышли все патроны. Он бросил револьвер и повернул было обратно, но навстречу ему с той стороны, размахивая наспех подобранными с земли кольями и досками, на насыпь сплошной стеной взбирались старики и женщины из обоза. Лица у всех были перекошены яростью:
— Бей!
Швальбе резко повернулся к Фролу Кузьмичу и поднял руки.
Старик, крякнув, хватил его бруском по лбу. Брусок разлетелся, переломившись посередине — на месте, выпачканном смолой.
— Ах, чорт! — выругался Фрол Кузьмич: второпях он не разобрался и взял не тот брусок.
Он пнул Швальбе ногой.
Шагах в пяти хрипел вдавленный в снег фельдфебель. Одна женщина навалилась ему на ноги, другая обеими руками сдавливала горло. Чуть дальше из-за груды бревен вылетали белые, как хлопья ваты, дымки — это стреляли немцы. Их пули уже сразили старика, из Залесского и двух женщин. Фрол Кузьмич схватил обломки бруска, на бегу поднял их над головой.
— Бей, мать их… Воздух гудел от криков.
Возле леса, чадя густым дымом, взметнулось красными языками с десяток костров: пильщики жгли плоды своего подневольного труда.
Тетя Нюша, освещенная пламенем горящих танков, казалось, вросла в насыпь широко расставленными ногами и кувалдой вбивала в землю Карла Курца. Эсэсовец давно уже был расплющен в лепешку, а она все била, била…
На мосту шла рукопашная схватка. Трещал лед, гулко всплескивалась под телами падающих людей вода. У самой кромки берега цепью залегли партизаны с винтовками и автоматами. Они добивали гитлеровцев, прыгавших в реку с берега и моста в надежде спастись бегством по хрупкому льду или вплавь.
Остановившись возле трупа Маруси Кулагиной, Зимин напряженно смотрел на другой берег — на партизан, взбегавших на мост.
— За Чайку! Бей! — неслось оттуда.
Так началась «катина ночь».
— Идите к чорту! Я говорил вам: в нашем деле слюнтяи не годятся! — взбешенно заорал Ридлер. Он оттолкнул Зюсмильха и подошел к Кате.
— Сейчас, через минуту, я вернусь… У меня голова… Немного свежего воздуха… — Поскользнувшись на липких от крови половицах, Зюсмильх съежился, перешагнул через бесчувственное тело Василисы Протафьевны и направился к двери. Прикрывая ее, он услышал вкрадчивый голос Ридлера: «Жарко у нас, душечка? Такое учреждение… Может быть, перестанем упрямиться? Нет? Ну что же, вы у меня в гостях, а я хозяин гостеприимный».
Зюсмильх обтер платком холодный пот, струившийся по лицу.
— Накалить иглы! — расслышал он разъяренный голос и тяжело стал подниматься по винтовой лестнице. На площадке столкнулся с секретарем Ридлера.
— Мост! Залесское горит!.. Большие Дрогали!.. — прокричал тот, как в бреду, и побежал вниз.
Зюсмильх тупо посмотрел ему вслед.
На улице стояла морозная тишина, нарушаемая лишь шагами часовых. Дома растянулись темные, без единого огонька, но Зюсмильху показалось, что он видит прильнувших к стеклам людей: жители Певска не были заключены в концлагери, потому что работали в речном порту и на железнодорожной станции. На мгновение ему почудилось, что дома задвигались, поворачиваясь к нему другими сторонами, и там у каждого окна тоже притаились люди с тяжелыми, как свинец, глазами и о чем-то перешептывались. Трясущимися руками он протер очки и, выругавшись, зашагал по изрытому ямами тротуару, поминутно оглядываясь и вздрагивая от скачков собственной тени.
Остановился на окраине города, возле домика Аришки Булкиной. Калитка и дверь в сени были распахнуты настежь. На улицу вырывался визгливый пьяный хохот и бренчание гитары.
Зюсмильх без стука вошел в избу. В горнице горел свет, а в прихожей было полусумрачно и тесно; здесь друг на дружке, как в мебельном складе, громоздились диваны, кровати, шкафы, натасканные сюда предприимчивой хозяйкой из соседних опустевших домов. Морщась от пьяного визга Аришки, он ощупью пробрался к дверям горницы.
На кушетке полулежал офицер во френче и кальсонах и, что-то мыча, бессмысленно дергал струны гитары. Второй офицер, тоже полураздетый, с подстриженными рыжими усами, сидел у стола, заставленного бутылками, стаканами и тарелками. На коленях его прилепилась Аришка в одной рубашке, низко спущенной с плеч. Немец с тупой ухмылкой щекотал ее, а «красотка» хохотала и взвизгивала, встряхивая разметавшимися по голой спине густыми волосами:
— Щикотно, господин охвицер… Ой, щикотно!..
Окинув взглядом всю горницу, заставленную зеркалами, заваленную одеялами, подушками, свернутыми коврами, Зюсмильх увидел еще одного офицера — туловище его было под столом, а голова — на стуле. Он громко, с присвистом всхрапывал. Все трое были из гарнизонных частей.
Оглянувшись, Аришка спрыгнула на пол и с улыбкой во все лицо шагнула к двери:
— Милости просим, кавалер долгожданный. Давно не жаловали.
Зюсмильх взглянул на нее поверх очков и что-то пробормотал. Подойдя к столу, он рывком дернул к себе стул, на котором лежала голова храпевшего офицера. Тот, грохнувшись с размаху об пол, застонал, но не проснулся. Весь дрожа, Зюсмильх тяжело опустился на стул.
«Зазяб», — решила Аришка и опять улыбнулась.
— Шнапс?
— Да, да, шнапс, — с тоской проговорил Зюсмильх. Он провел рукой по горлу, желая этим подчеркнуть, что ему надо очень много шнапса. Офицеры смотрели на него неприязненно, явно расположенные начать ссору: в гарнизонных войсках не любили гестаповцев за их заносчивость. Особенно разозлен был рыжеусый. Когда Аришка подошла с бутылкой к столу, он схватил ее за волосы.
— Ти русский поганий женщин. Я тебе есть плятить, а ти с моих колено… раз-раз — на шея к первой дрянь, — и с размаху ударил ее по лицу.
Аришка взвыла и умоляюще вскинула глаза на гестаповца.
— Господин кавалер!
Но Зюсмильх ни на что не обращал внимания. Он сидел и что-то шептал, уставившись взглядом в свои ладони, почти сплошь покрытые засохшей кровью. Рыжеусый выхватил из рук Аришки бутылку, но офицер с гитарой, пораженный выражением лица Зюсмильха, тихо сказал:
— Оставь. Пусть пьет. Видишь, сумасшедший.
Он выбил пробку и поставил бутылку на стол. Зюсмильх залпом выпил стакан. Всхлипывая, Аришка подала на тарелке хлеб и кусок колбасы.
— Вы уж, господа кавалеры, без ссоры… Я для господ охвицеров безотказная. А к ним побежала — гляжу, зазяб. Сердцем-то я рыхлая, с чувствием…
Не закусывая, Зюсмильх выпил еще стакан. Очки его запотели. Сняв их, он близоруко оглядел офицеров и Аришку и одним выдохом проговорил:
— Молчит!..
— Кто? — спросил офицер, сидевший на кушетке.
— Она.
Зюсмильх положил на стол руки ладонями вверх.
— Это вот… ее кровь.
Рябое лицо его побелело и вроде как будто меньше стало от внезапно расширившихся глаз, плечи судорожно перекосились. Он схватил бутылку и, запрокинув голову, прильнул к горлышку.
— Умеет пить! — одобрил рыжеусый.
Когда в бутылке осталось меньше четверти, Зюсмильх отнял ее от губ, отдышался и долго сидел, не шевелясь, точно прислушиваясь к тому, что делалось у него внутри.
— Нет, и это бесполезно. Все бесполезно!
Он швырнул бутылку на пол. Осколки брызнули во все стороны, и лужица водки потекла под босые ноги перепуганной Аришки.
— Глаза!..
Лицо его стало еще белее, и от этого отчетливее обозначились яминки оспы.
— Синие-пресиние… — прошептал он трясущимися губами, — и горят… Сама молчит, а глаза…
Он ударил кулаком по столу.
— Обманул нас всех фюрер! Никому не уйти живыми из этих снегов!
Офицеры переглянулись, и рыжеусый настороженно покосился на Аришку, которая полудремала на кушетке, облокотившись на валик и бесстыдно оголив ноги. От Зюсмильха не ускользнуло оживление на пьяных лицах офицеров, и губы его скривились.
— Можете донести! Я не возражаю. Еще можете сказать Ридлеру — он давно допытывается — это я сообщил командованию, что никаких красноармейских десантов в наших лесах не было. Зачем? Хотел стать на его место здесь, а теперь… О нет, боже избави!
Он замолчал, уже не видя ни комнаты, ни своих слушателей, ни дремавшей Аришки. В мире были только он и она — Волгина, вернее ее глаза, и холод, страшный холод в его груди.
Он знал, что эти глаза читают каждую его мысль, знают его тайное желание бежать немедля к себе в Германию, в свой Берлин. И он знал также: это не поможет! Они пойдут за ним всюду… Отыщут его на родной Фридрих-штрассе, найдут и на чердаке и в подвале… Они неотступно следят за ним.
— Вот они! — заорал он исступленно и вытянул перед лицом руку, точно защищаясь. Взглянув по сторонам, прижался к спинке стула. — И здесь… И здесь… Синие-синие… Горят, а в груди от них холодно, лед. А за ними — опять… другие глаза… О, чорт! — Голос его хрипел, лицо перекосила судорога.
