— До чего же хороша ты, земля-матушка… В такой день и умирать неохота!
— Что ты сказал, Мишель? — спросил молоденький бельгиец; его светлые, как лен, спутанные кудри резко выделялись на темной траве.
— День, говорю, сегодня хороший… — Тюрморезов лег на грудь, устало положил голову на руки.
На голую, почерневшую ветку старой сосны, под которой они лежали, уселась маленькая пестрая птаха с длинным черным хвостиком. Она весело запрыгала, закружилась, постукивая острым клювом по ветке. Паренек тихонько свистнул. Птаха перестала прыгать, прислушалась, наклонив головку набок. Бельгиец снова посвистел. Пичужка встрепенулась, защелкала, залилась звонкой трелью. Глаза паренька заискрились.
— Мишель, ты слышишь, Мишель! Птицы меня понимают…
Тюрморезов поднял голову, поглядел на паренька, и губы его тронула улыбка.
— Чудной ты, Клим!
Тюрморезова удивляла любовь этого простого, грубоватого паренька к природе, к птицам. Он знал, что Клим с малых лет батрачил у барона в Эллене, детство его прошло в непосильной работе. Только бы добыть кусок хлеба, прокормить больную мать и сестренку… Но каким светлым, счастливым становилось лицо Клима, когда он входил в лес! Он мог часами сидеть неподвижно, слушая птиц, перекликаясь с ними.
Пичужка улетела. Клим, проводив ее взглядом, настороженно прислушался.
— Мишель, я выдвинусь вон туда, к тому холму, оттуда лучше наблюдать!
— Давай!
Клим взял карабин, огляделся и, резко вскочив, пригибаясь, кинулся вперед. Пробежав сотню метров, залег на холме, поросшем травою.
Над лесом появились бомбардировщики союзников. Они шли на небольшой высоте, сотрясая воздух громом моторов. Неожиданно из-за кучевых облаков навстречу бомбардировщикам выскочила пятерка немецких истребителей. С воем моторов слились дробные, трескучие пушечные и пулеметные очереди. Крайний бомбардировщик задымил, пошел вниз… Клим, запрокинув голову, позабыв обо всем на свете, следил за воздушным боем.
Он опомнился лишь, когда над самой его головой засвистели пули. Схватив карабин, Клим глянул перед собой, и сердце его дрогнуло. Совсем рядом шли гитлеровцы. Они двигались редкой, изломанной цепью, тут и там среди сосен мелькали их мутно-зеленые мундиры.
Клим судорожно нажал на спусковой крючок. Охваченный смятением, он стрелял торопливо, не целясь. А гитлеровцы, строча из автоматов, перебегая от дерева к дереву, быстро приближались к холму.
Клим отбежал назад и, упав под сосну, снова открыл огонь. Страх и смятение прошли. Он стрелял теперь спокойно. Выпустив несколько пуль, опять вскочил, пробежал несколько метров и упал в кустарник. Автоматные и пулеметные очереди срезали ветки сосен, косили вокруг кустарник, но юноша каким-то чудом оставался невредимым.
Еще перебежка, еще… Цепь партизан уже близко, до нее тридцать-сорок метров. Теперь Клим чувствует себя увереннее, гитлеровцам уже не отрезать его. Можно задержаться в этих густых зарослях травы, отсюда удобно бить по врагу…
Между деревьями показался рослый, широкий автоматчик. Он был так близко, что Клим хорошо видел его лицо с белыми бровями, обнаженные по локоть руки, сжимавшие автомат. Гитлеровец не замечал Клима, бил куда-то дальше, выше его. Автомат дымился, дрожал в руках солдата. Клим, неторопливо прицелившись, выстрелил. Гитлеровец выронил автомат, повалился на сосну.
Рядом появились еще два автоматчика. Клим нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало: кончились патроны! Он торопливо сунул руку за пазуху, выхватил горсть патронов, но в тот же миг всем телом дернулся назад и, прижав кулак к груди, упал в траву.
Тюрморезов видел, как Клим перебегал, приближаясь к цепи, но когда бельгиец упал, он не заметил. Однако как только тот перестал стрелять, Тюрморезова будто кто-то толкнул. Выпустив очередь, он скосил глаза в сторону Клима.
Юноша лежал неподвижно. Гитлеровцы, перебегая от дерева к дереву, приближались к нему. Тюрморезов хлестнул по ним очередью, заставил залечь. Но через минуту гитлеровцы снова бросились вперед. Слева и справа показалось еще несколько солдат. Враг охватывал взвод с флангов. Тюрморезов скашивал автоматчиков одного за другим и полз вперед, к Климу Он приближался к нему с одной стороны, а гитлеровцы с другой. Тюрморезов, шумно дыша, прижимаясь всем телом к земле, полз все быстрее, быстрее. Гитлеровцы, прятавшиеся за деревьями, кинулись наперерез. Тюрморезов бросил гранату и, выждав секунду, метнулся к Климу, схватил его.
— Отходите! Скорее! — услышал он за спиной хриплый голос Сергея Белинского. — Скорее!
Белинский взвалил Клима на спину и быстро пополз. Тюрморезов и подоспевший ему на помощь Борис Хватов, прикрывая Белинского, открыли огонь по гитлеровцам.
На участке обороны, занимаемом русскими партизанами, гитлеровцам удалось продвинуться не больше чем на сто-двести метров: они залегли, боясь углубляться в лес, который с каждым метром становился гуще и темнее. Перестрелка, однако, не ослабевала.
В разгар боя в расположении взвода Тюрморезова появилась Гертруда. Ее мокрое платье — она выносила раненых за речку — было разорвано, на голых ногах кровоточили ссадины. Увидев Клима, лежавшего в неглубокой ложбинке, Гертруда подбежала к нему. Пощупав руку юноши, торопливо расстегнула на нем рубашку, припала щекой к груди.
Кустами к ложбинке пробрался Тюрморезов.
— Ну что? Как он? — Тюрморезов, упав на траву, взглянул в осунувшееся лицо Клима. Глаза юноши были закрыты, из уголка обветренных, по-детски припухлых губ, над которыми едва пробился рыжеватый пушок, текла струйка крови.
Гертруда молча прикрыла лицо юноши платком. Из груди Тюрморезова вырвался стон. Не сказав ни слова, он бросился к цепи. Гертруда, зажав в одной руке автомат, а в другой санитарную сумку, тоже стала пробираться вперед.
Противник охватил лес полукольцом. Наступление началось одновременно по всему району, занятому партизанами и Белой бригадой. И если на участке русского отряда гитлеровцам не удалось значительно вклиниться в район обороны, то на всех других участках они далеко углубились в лес. Подразделения Белой бригады и отряд Триса были оттеснены к мостам.
Ближе к полудню, получив подкрепление, гитлеровцы начали продвигаться вперед и на участке русского отряда. Партизаны, отстреливаясь, медленно оттягивались к каналу. Удерживать позиции дальше было уже невозможно: фланги отряда после отхода бельгийцев оказались открытыми.
К Шукшину пробрался связной Мадесто. Упав рядом в траву, тяжело дыша, закричал срывающимся голосом:
— Уходим… за мосты… Отходите скорее…
— Стой, молчи! — Шукшин схватил связного за руку. — Где Мадесто?
— Там… у моста…
Шукшин поспешил к мосту. Мадесто стоял возле стенки канала в окружении своих помощников. Голова его была перебинтована, правая рука, пробитая пулей, висела, как плеть. К нему то и дело подбегали связные командиров подразделений. Размахивая пистолетом, зажатым в левой руке, возбужденно блестя глазами, он громким голосом отдавал приказания.
Вдоль канала вереницей тянулись раненые. Одних вели под руки товарищи, другие брели, опираясь на палку либо держась за бетонную стенку канала. Ни у кого не было оружия. Они передали его патриотам, находившимся в резерве, ждавшим своей очереди вступить в бой.
— Констан! Камерад Кометан!
Шукшин повернул голову влево, вправо, скользя взглядом по лицам проходивших мимо раненых.
— Констан, это я… Антуан…
— Антуан! — Шукшин бросился к своему другу Антуану Кесслеру, которого несли на носилках, сделанных из больших сосновых веток. Длинная, сухая рука Антуана задевала асфальт загрубевшими черными пальцами. Но лицо его не выражало ни боли, ни отчаяния.
— Ты ранен? — Шукшин схватился за носилки, заглянул в глаза шахтера.
— Ничего, Констан, ничего. Вот мосты… Неужели мы зря тут бились, а? — Антуан насупился, в глазах блеснули слезы.
Мадесто, увидев Шукшина, быстрым, нервным шагом подошел к нему.
— Как у вас, Констан?
— Высоту оставили… Сдерживаем, сюда их не пустим!
— Долго не продержаться. Я приказал отступать за мосты. Держи со мной связь, смотри, чтобы не отсекли от мостов.
К Мадесто подбежал пожилой, заросший огненно-рыжей щетиной бельгиец.
— Командир, боши… прорвались… Справа!..
Мадесто, круто повернувшись, вскинул над головой тяжелый пистолет, бросился через шоссе в лес.
Обстановка продолжала осложняться. Гитлеровцы, наступавшие вдоль канала с двух сторон, прорвались слева и справа. Бельгийские патриоты, плохо вооруженные, вынужденные экономить каждый патрон, сражались с величайшим героизмом, сдерживали врага ценою больших потерь. Лес, по которому они отходили к мостам, был усеян трупами. Теперь уже карабин и автомат имелся у каждого — в резерве не осталось людей…
