Все в мире, он знает это, отражается в бесчисленных зеркалах, и все отражены друг в друге. Он отражен в своих детях. Война — в мире. Далекий человек — в еще более далеком. А потом они встретятся и, дрожа, узнают друг друга. И упадут друг перед другом на колени.
Дети пили кобылье молоко. Хомонойа любовно глядел на них. Я воспитаю вас воинами, дети. Вы принесете Азии славу. Вы, только вы закончите Великую Зимнюю Войну.
К Армагеддону стягивались войска Врага.
Никто не знал, кто такой Враг. Что он такое.
Все понимали: это кольцо, и это блокада.
Казнящие налеты на город учащались, и сирена выла все истошней, и люди, уже привыкшие к ее тягучему колышащемуся во тьме волчьему вою, опять впадали в отчаянье, метались, чтобы спрятаться, рвали на себе волосы, катались по ледяной, заснеженной колючей земле. По радио передавали то бодряцкие марши, то сбивчивые, безумные сводки.
Дети ходили за водой на застывшую, как свиное сало, черно бормочущую под мертвым льдом реку. Тащи, тяни железное ведро на старых дитячьих салазках, с прозрачной халцедон-водой, и что в том, что нутро твое сводит, как столбнячной судорогой: это под ребро властно входит голод, и ты от него не отвертишься. Прошло время армагеддонских пирушек. Где ты теперь будешь раздобывать изысканную снедь для своих вечеринок, Арк. Ты делал вечеринки в честь Воспителлы. Но ведь она погибла. Она не видит, как ты стараешься для нее, в ее память и славу. Брось. Хорошо еще, если удастся купить в ближней лавке, втридорога, ковригу ржаного. А то — ночью хоть лапу соси.
Настал день, когда еда исчезла в торговых рядах и на рынках.
Ты завтра сдохнешь совсем молодым. И ты — совсем молодой. А как же старики, они тоже хотят жить. У тебя кружится голова от голода. От той дыры во льду, что ты видел сегодня на реке, и над дырой вился белый дым, как табачный, будто река курила и выпускала в тебя дым, тебе в лицо. А над кремлевскими башнями полыхал огонь. Он полыхал уже который день. Старухи, не врите, что это шестикрылый Серафим жжет костры своих волос по площадям! По площадям… по стогнам… Вон Лобное место. Давай я себе на лбу напишу черной кровью: «ГОЛОД». Я есть хочу. Слышишь, я хочу есть. А я щедрый. Я сам хлеба дам — сам себя — липкую осьмушку — ржаную свечу — яростному метельному рту, железным зубьям решеток, налгавшему нам про счастье, воровскому языку.
Неумолчный, дикий вой снарядов. Наглый артобстрел — Враг мечет в тебя железные стрелы, а ты улыбаешься, стоя босиком на льду. Трудно осознать, когда голоден, что ты живой. Когда вокруг, на льду, уже лежат бревна неживых тел. Путь твой, человек, весь изольдел; вдоль снега, труб, и рельсов, и черных, пробитых бомбами крыш пойдешь ты, и я не скажу тебе — прости, ибо прощать тебя нельзя.
Ибо прощать тебя, человек, не за что. Ты ни в чем не виноват. Ты достоин любви лишь за одно только, что ты на свете умрешь.
О, Армагеддон, красный Кремль. Трудно волочь санки с водою наяву. Куда легче — во сне. Так давай сделаем все — сном. Сволота, чугунные санки — тащить их — через Ордынку — Маросейку — Волхонку — мимо разбитых, в припадке бешенства и голода, витрин магазинов — до церкви Всех Святых на Кулишках — до Николы на Курьей Ношке — опять на реку, до Замоскворецкого моста — ты слышишь, до моста! — а там и до тюрьмы — до Бутырок — до Лефортова — ты там весной сидел?.. — а камера твоя пуста — и вода в ледяном ведре расплескивает свет и серебро на весь Армагеддон — и люди на снегу, как обгорелые скрюченные спички на белой ладони зимы — они воткнуты в ее ладонь, они недвижно стоят, они голодные, они глядят на сгоревших, голодных детей, на ненужные изломанные, скрепленные проволокой саночки, на воду, застывшую в ведре серебром: они уже мертвы. Они уже на дне Времени, и не тебе, армагеддонский дурачок Рифмадиссо, разбудить их.
А я?! Я еще живу. Ведро мое, держись. Держитесь на плаву, санки. Свистят пули. По снегу катятся лимоны, орехи, нуга, шоколад — из разорванного мальчишками мешка важной старой дамы. Эй, старая дама, ограбили тебя! Не встретишь ты нынче Рождества! Ты будешь, старуха, елкой на площади. Встань вот так, с шоколадками и плюшками в сморщенных ручонках. Корми ребят. Тебе говорю, ты, карга, накорми детей. Мы-то можем и помереть уже. С нас хватит.
…- Люсиль, безумка… Куда ты меня теперь-то тащишь?!..
— Молчи, несчастный Юргенс. Тебя не спрашивают. Сегодня будет сильный обстрел. И первые войска уже войдут в Армагеддон со стороны Каширского шоссе. Единственное спасенье — на Вокзале. Вокзал — это такое место, ну, понимаешь… оттуда можно все же, если не разбомбят рельсы, куда-нибудь уехать. На Восток, к примеру.
— Разве ходят восточные поезда?.. Армагеддон — Пекин?.. Армагеддон — Харбин?.. Я думал, их уже давно похоронили…
— Еще как ходят. Бегают просто. Поймай его за хвост. Лучше вернуться туда, в пекло, и погибнуть в бою, чем ждать здесь, как зверям в норе, бесславного конца.
— Давно ли ты задумалась о славе, голубка?..
— Не трать много слов. Шевели ногами!
Лех и Люсиль сломя голову бежали на Площадь Трех Вокзалов, чтобы выбрать там наудачу лучший Вокзал. Какие дороги, господа, еще не разрушили?.. Северные?.. На Петербург?.. На Архангельск?.. Южные все разбиты… Рельсы выкорчеваны с корнем взрывами… Восточные дороги еще живы, слава Богу. Слава Будде или слава Христу?.. А вы, дамочка, это всерьез о Втором Пришествии?.. Как же не всерьез, когда я сегодня на мешочек сухарей для внученьки… золотое венчальное кольцо на рынке выменяла…
Они вылетели, как два метеорита в дегтярной ночи, на круглую серебряную Площадь. Давно ли он встречал тут пекинским поездом Исупова и Серебрякова. Какая несчастная нищета кругом. Осыпаются, как звезды с ночного неба, развалины прежних дворцов и высоток. Он никогда не привыкнет к разрушенью Столицы. Армагеддон должен быть разрушен — так, должно быть, сладострастно, изо дня в день, повторяет Враг. Кто — Враг?! Скажите наконец! И я, я убью его.
Люсиль, запыхавшись, обернулась к нему, и ее горящие огнем бега и голода глаза были так слепяще хороши на черном, исхудалом лице, пахнущем нищетой и землей. Беленькие кудряшки по-прежнему озорно выбивались из-под шерстяной повязки на упрямом крутом лбу.
— Я в этом городе воскресла, Юргенс. И горю опять, живая, бессмысленно. К чему? Все равно нам всем каюк. Какие чресла какого Дьявола… или Бога… родили меня вновь.
Она плыла узкими лодчонками сапожек по смоляно-зеркальному, в просинь, льду. Взглядывала на Леха снизу вверх.
— Люди в предместьях уже кошек, собак едят. Ловят и едят, — мрачно шепнула она ему. — Бог швыряет на сковороду Вокзала, кипящего маслом и салом времени, всех нас, скопом. Гляди, Юргенс, какие бабы толстомясые. Из них, если их калить долго, много жира вытопится, детишек можно накормить.
— Ты что, Люсиль. Сдурела.
— Пошутить нельзя.
— Самое время для шуток.
Вокруг мелькали рыла, хари, тощие, обтянутые кожей черепа, рыдающие рты. Вокзал гудел, орал, плакал и хрюкал, подъяв клыки. Дедок прятал в голицу сухую воблу. Грызла пряник голубоглазая, как Ангел, девочка с мешком за плечами. Узкоглазые девки, смахивавшие на подкрашенных японских куклят, укутанных в яркие шелка, вразмолку с сухарем дробили зубами коломенский, можайский мат. Толпа гудела. Она была сама себе самолет. Она раскидывала черные крылья. Толпа страшилась сжимающегося вокруг нее кольца. А над головами толпы топырился, когтился, высверкивал золотыми иглами громадный золотой еж вокзальной ожидальной люстры — она свисала жестяными золотыми сосульками с потолка, катилась над затылками сусальной, жуткою ежихой, гнездом сверчков с тысячью выставленных золотых жал; внутри люстры горели сто, тысяча ламп, и лампы вонзали в лица людей внизу живые копья, и висел над баулами и слезами одинокий вопль:
— Люди! Мы все окружены!
Люсиль шла между скамей. Вглядывалась в изможденные лица. В сытые рожи. Откуда вы, сытые?! Из вашего багажа проводник украдет банку с красной икрой, с маринованной селедкой.
— Давай сбежим, Юргенс, — тихо выронила Люсиль, — еще не поздно. Я узнала в кассах, что великая дорога на Восток еще открыта. Последние поезда — сегодня, завтра. У тебя деньги есть?..
— Негусто. На два билета хватит. Люсиль, мы две реки. Маленьких речонки. Речушки. И мы течем в большую реку. Нет. В океан. На Север. На Восток.
Он вспомнил, как салажонок с санками бежал с откоса по льду, к мерцающей, дымящейся полынье.
— Вокзал еще ничей. Вокзал — он наш. Его не взяли. Его возьми-ка попробуй. Я хочу стать маленьким мальчонкой, лежать в пеленках, спать. Сопеть в одеялах. Но я не младенец Спаситель. И волхвы не придут.
Они с Люсиль шли вдоль ожидальных скамей; везде, прислонившись к спинкам, развалившись во всю длину, по-собачьи, вповалку, скрючившись в три погибели — кто как мог, спали измученные люди. Они спали на скамьях и на камнях, прямо на полу, и им было холодно, и они ежились и дергались во сне от озноба.
