— Ишь, байку шпарит, — одобрил Максимович и вздохнул. — Как же без них прожить-то на войне, без этих аэродромных баек?
Над летным полем ясно светило весеннее солнце, кое-где на пробудившейся от холода земле уже робко пробивались всходы первой травки. За приближающимися к самолетной стоянке летчиками вдалеке виднелись контуры деревни. Почерневших, опаленных дымом войны изб было значительно больше, чем целых. Боевая работа еще не начиналась, и над притихшим аэродромом, окаймленным канонирами с рассредоточенными в них штурмовиками новой конструкции, неподвижно нависали облака, медленно гонимые ветром. Якушев вдруг подумал о том, что теперь, в сорок третьем, как-то спокойнее и прочнее стала жизнь фронтовиков. Уже никто не поднимал испуганно головы, если где-нибудь далеко раздавался гул самолета, и не слышалось встревоженно-вопросительных восклицаний: «Пешка» или «мессершмитт», «Наш или немецкий?», а смех вразвалочку приближающихся летчиков в особенности настраивал на боевой лад.
«Вот как все изменилось, пока я скитался по госпиталям, — вздохнул Веня. — Разве можно было бы так расхаживать по аэродрому в том же сорок первом, да еще байки рассказывать веселые. Правда, и тогда без них настоящие летуны не обходились».
Тем временем Максимович подтянул к подбородку блестящую «молнию» на комбинезоне и, словно оправдываясь перед Якушевым за эту старательность, обронил:
— Строгий у нас командир звена, ой какой строгий! Надо при полном параде его встречать. Как по уставу. Любит.
— А где он? — заинтересованно спросил Веня. Максимович сделал небрежный жест:
— А вон, в самом центре, тот, что байку рассказывает.
— А кто по званию? Лейтенант или старший лейтенант?
— Старшой, — уважительно произнес Максимович. — Горячий грузин, я тебе скажу. Ой, какой горячий, братка ты мой. Однако широкой натуры личность.
Якушев вслушивался в наплывающие голоса. Смех приближающихся к самолетной стоянке пилотов был таким беззаботным, что невольно думалось, неужели эти веселые, полные сил и задора парни, те, что сейчас так заразительно хохочут, скоро поднимутся в дымное небо войны, в котором каждый из них через считанные минуты может не только оказаться раненым, но и превратиться в дымный факел вместе со своим самолетом. Гортанный голос рассказчика вдруг пробудил в нем одно далекое воспоминание, и Веня невольно прислушался.
— Вот и спрашивает мой друг Гоги у своего овдовевшего отца, — продолжал рассказчик. — Скажи, геноцвале, на какой даме лучше сейчас жениться, если тебе под семьдесят лет. На молодой или на старой? Что, Овчинников, молчишь? Что отвернул физиономию, Воскобойников? А? Не знаете? Так я вам сам отвечу, чтобы знали, если до семидесяти лет доживете и вам это дело еще понадобится. Конечно же, не на старухе, своей ровеснице, а на молодой. Спросите почему, так я отвечу. Старая баба она, понимаешь, что? Кряхтит, охает, стонет. То ей врача вызывай, понимаешь, то примочки сам ставь, компрессы разные. А молодая совсем другое дело, геноцвале. Она тебе на вечер лепешек, борщей, хачипури наготовит. Ва, как хорошо. Доживу до старости, обязательно так и поступлю.
С каждым его сказанным словом Веня все больше и больше улавливал схожесть с давно услышанным, но таким незабытым голосом, каждая нотка которого так в те дни врезалась в память. «Ерунда, — остановил самого себя Якушев. — Не может этого быть. Все грузинские голоса похожи один на другой, все эти „ва“, „понимаешь“, „гаумарджобы“».
Расстояние между Якушевым и навстречу идущими летчиками все сокращалось и сокращалось. И вдруг рассказчик замер как вкопанный. Глаза его орехового цвета с яркими большими белками расширились, а какой-то жест так и остался незавершенным. Остановились в недоумении и три других летчика. А командир звена сначала будто окаменел, а потом, удивив своих подчиненных, присел на корточки и стал манить к себе согнутым указательным пальцем Веню. Улыбка до ушей растянула его смуглое, обветренное лицо:
— А ну, иды, иды сюда, чертов сын, иды, кому говорю, кинто несчастный.
Веня бросился к нему навстречу, лицом зарылся в расстегнутый комбинезон и вдруг не выдержал и заплакал, так остро напомнил этот человек о том, что было и осталось у него за плечами, навсегда перейдя в прошлое. Удивляясь своей расслабленности, Веня вдруг затрясся еще больше, услыхав короткую сбивчивую речь.
— Ну ладно, ладно, — гладя его увесистой рукой по спине, гортанным голосом говорил грузин. — Не реви, как ишак имеретинский, и не вздрагивай, как дореволюционная гимназистка из города Кутаиси, к которой возлюбленный не пришел на свидание, понимаешь. Знаю… все знаю.
— Что ты знаешь? — вскинул голову Веня. — Что?
— Все знаю, — каким-то вдруг обесцвеченным голосом медленно ответил на его вопрос грузин. — И как твоя Лена, красавица, погибла, и что с тобой потом случилось, после того как под бомбовый взрыв из-за этой раззявы девчонки попал, которую бы я выпорол, если бы грузинам, конечно, девушек пороть разрешалось, и что в госпитале на моей родной земле пребывал — знаю. Даже рассказ твой в газете один раз прочел, понимаешь. А теперь ты, разумеется, в наш полк с пустым вещевым мешком притопал? Бросай его здесь на самолетной стоянке, Максимович приберет, а мы сейчас экстренно в столовку направимся. Главное в авиации сам знаешь что. Это харч, и, если ты на незнакомом аэродроме очутился, первым делом топай куда? Куда, я тебя спрашиваю?
— В летную столовую, Вано, — рассмеялся Веня.
— Смотри, находчивый какой, — покачал головой Бакрадзе. — А может, это тебя уже мой техник самолета Максимович научил, понимаешь? Он уже у нас классик, на весь аэродром своей крылатой фразой прославился.
Не сводя с его улыбающегося лица глаз, Якушев процитировал:
— «Ты, братка ты мой, на работу не спеши. Главное смотри, чтобы голодным не остаться».
Потом трое летчиков, извинившись, быстрее зашагали вперед, предоставляя им возможность остаться вдвоем. Глядя им вслед, Вано потеплевшим голосом прокомментировал:
— Это мое звено, Веня. Понимаешь? Вот тот, что слева, Слава Овчинников из Горького, мой правый ведомый в полете, а худой длинный — это командир второй пары «илов» нашего звена Костя Воскобойников из Омска, бывший агроном. Талантливый парень, понимаешь. Ты еще подумать в воздухе под взрывами снарядов не успел, а он уже как-нибудь твою мысль прочитал и все делает, как надо. Третий, упитанный и коренастый, это Тихон Иванов из города Пропойска, истинно христианская душа. При первой возможности водки или спирта может выхлебать больше, чем воды, и не покачнуться.
— А кем буду я? — озадачился Веня.
— Ты? — блеснул белозубой улыбкой Бакрадзе. — Ты мой друг, кацо. Что может быть выше? С тобой от этого проклятого «мессера» чуть не погибли над переправой. В госпитале раны вместе залечивали. Ты и здесь моим воздушным стрелком будешь, если, канэшно, не откажешься, — весело прищурился Вано, и его непроходимо густые, кривые, как сабли, брови сошлись над переносьем.
— Да я что, — заулыбался Якушев. — Я с большим удовольствием… Вот только кабину и вооружение не знаю.
— Овладеешь, — похлопал его по спине Бакрадзе. — За два дня обучим. А потом три-четыре контрольных полета сделаешь, по конусу постреляешь и за линию фронта полетишь.
— А командир полка? Вдруг он не согласится в твое звено меня отдать.
Бакрадзе высокомерно ухмыльнулся:
— Это уже не твоя забота, геноцвале. Значит, по рукам, как говорят джигиты. У нас командир полка человек, правда, горячий. Взрывается словно порох. Сначала нашумит, накричит, а потом сделает все, как надо. Меня уважает, сам увидишь. Позавтракаем — и сразу к нему на КП.
Из столовой они действительно пошли прямиком на командный пункт полка. Над отогревшейся весенней землей буйно светило солнце, высушивая в иных колдобинах лужицы от прошедшего на рассвете дождя.
Мысленно Веня удивился: «Какая необыкновенная наша земля! В Новочеркасске небо было сумрачным, дожди, ветры, а тут среднерусская полоса, а солнце в эту весну доброе». По сухим березовым ступенькам они спустились в землянку КП, и Веня беспечно воскликнул:
— А знаешь, Вано, я порожки сосчитал. Их тринадцать, чертова дюжина. Самое несчастливое число.
Грузин неодобрительно покачал головой:
— Враки. У нас в полку оно счастливое. У нас тринадцатого февраля командир полка машину с поврежденными рулями из боя привел. Так посадил на земляную полосу, пальчики оближешь.
Неподатливая дверь скрипнула, и они друг за другом перешагнули порог. В тесноватом помещении, надвое разгороженном стенкой из необтесанных досок, было жарко.
Землянка мало чем отличалась от сотен других, разбросанных во фронтовой полосе. В одном отсеке штаб полка с полевыми телефонами и картой района боевых действий, расчерченной множеством кружков, скобок и стрел. Красным цветом обозначено расположение наших войск, синим — противника. В другом отсеке — нары, на которых на расстеленных одеялах с подушками, набитыми соломой, могли отдохнуть экипажи в ожидании боевого вылета.
