— Ну иди, не опаздывай. Храни тебя бог.
Я смотрю на часы: времени почти не остается. Надо успеть попрощаться с Ингой.
Увидев меня с вещевым мешком, Инга испуганно всплескивает руками:
— Уезжаете?
— Уезжаем. Но это ненадолго.
— Ты пиши мне, пиши. Не забывай!
Инга вытирает мокрое от слез лицо платочком и говорит:
— Возьми этот платочек. А фотографию я пришлю. Мы будем всегда рядом. Ты торопишься? Да? Ну, поцелуй меня. Крепче!
Я бегу по улицам в школу, и в ушах звенит прощальное: «Поцелуй меня. Крепче!»
И вот команда:
— По вагонам!
Это вечер. Это Казанский вокзал.
Черное осеннее небо, и в нем мигающие звездочки зенитных разрывов.
Тревога не отменяется уже несколько часов.
Прожекторы выхватывают из темноты серебристый крестик — фашистский бомбардировщик. И снова гремят зенитки.
— По вагонам!
Вагоны самые примитивные — «телятники» с нарами. К нашему подходят трое мужчин.
— Товарищи, не можете ли пустить нас? Мы бы совсем не мешались, сидели бы у двери.
Курский спрашивает:
— Вам далеко?
— Не очень.
— А вещей много?
— Так, чуть-чуть. Три чемодана и несколько пакетиков.
— А в пакетиках что?
— Продукты.
— Какие?
— Разные.
— Ну все-таки? А то устрою проверку.
— Концентраты, шоколад, крупа. То да се…
— И сколько весит каждый пакетик?
— Килограммов тридцать-сорок…
— Ого, это уже мешок из-под картошки! И таких мешочков у вас…
— Всего пять.
— Курский! — кричит Доронин. — Брось этот идиотский разговор.
— Почему идиотский? Все-таки, может, пустим? Откликнемся? Проявим чуткость?
В голосе Курского звучат всегдашние озорные нотки.
— Пусть залезают, шоколадкой угостят, — поддерживает Курского Тучков.
Наши попутчики, не ожидая, когда окончится разговор, тащат мешки.
Вагоны вздрагивают, эшелон без свистков и предупреждений отходит от платформы.
Утром просыпаемся — стоим в открытом поле. Стоим, наверное, давно. Паровоз даже не пыхтит.
В вагон влезает Курский.
— Товарищи, наш бронепоезд на запасном пути. «Бронепоезду» суждено стоять очень долго: мы уступаем дорогу всем составам, которые идут на Запад. Они идут один за другим через каждые несколько минут. В приоткрытые двери вагонов видны люди в дубленых полушубках. Это сибирские стрелки.
— Вот дадут прикурить фрицу! — уверенно произносит Тучков.
— Наверняка, — подает голос один из наших попутчиков.
Мы как-то забыли о тех, кого пустили в свой вагон, а теперь поворачиваем головы в их сторону.
— Вы от какой организации выступаете? — любознательно спрашивает Курский толстого усатого мужчину в бурках и полупальто.
— Едем, как и вы…
— Ха-ха! Многовато вам на дорогу шоколаду дали. Вы научные работники? Или из филармонии?
Усатый и его спутники молчат.
— Молчите? — не успокаивается Курский. — Тогда значит, шахматисты…
— А я видел, как они на прошлой станции торговали этим шоколадом, — говорит Тучков. — Прямо на перроне.
— Почему же им не торговать? Сами недоедают… Худеют.
По вагону ползет едкий смешок.
На следующей станции «шахматисты» выходят на перрон. Курский задвигает за ними дверь… За стенкой вагона раздается голос толстяка:
— Товарищи, откройте. Мы возьмем свои вещи. Мы остаемся здесь. Товарищи!
— Все понял. Перехожу на прием, — отвечает Курский. — Только тут дверь заело… Тучков, помоги открыть!
Курский и Тучков, кряхтя, налегают на дверь в… противоположных направлениях. Поезд трогается. Слышится умоляющее: «Товарищи!»
— Сейчас будет порядок! — обещает Курский.
Дверь «удается» открыть, но очень ненамного. Курский и Тучков по-прежнему надсадно кряхтят.
В щелку видно, как по платформе за вагоном бегут трое. Но догнать вагон они уже не могут.
Курский отодвигает дверь шире, кричит:
— Сколько было чемоданов?
— Три, — отвечают бегущие.
— Получайте.
На платформу летят чемоданы.
— А наши пакетики?!
— Не слышу.
— Па-ке-ти-ки!
— Пакетики арестованы. Куда их сдать? В ясли или в детсад?
Добежав до края платформы трое в бессильной ярости потрясают кулаками.
— Ну, Курский, это уж слишком, — говорит Доронин.
Курский смеется.
— А почему слишком? Награбили где-то, собаки. И еще нам продавать хотят. Сейчас всем выдам по конфетке. Остальное в фонд обороны. Так, мушкетеры? Вопросы есть? Принято единогласно.
Горит в вагоне печка «буржуйка». Блики огня пляшут на нарах. Кто-то запевает «Раскинулось море…». В маленькие окошки со второго этажа нар видна унылая пустынная снежная равнина. День гаснет рано. Над равниной, густея, стынут сумерки. Поезд замедляет ход.
Станция. Открываем дверь. На перроне горят огни. Нам, москвичам, отвыкшим от света, кажется, что люди всегда жили при затемнении. И вдруг — яркий свет фонарей!
Тучков кричит:
— Доронин, твоя очередь за кипятком! А я побегу спросить, что по радио было…
Доронин приносит дымящийся кипяток. Ребята тянутся за кружками, неторопливо сползают с нар. Возвращается Тучков.
— Ну как, брат Тучков?
— Худо, брат Курский…
Мы живем в далеком сибирском городе на берегу реки Ишим. Город большой, но одноэтажный. Маленькие белые домики глубоко врыты в землю. Так теплее: не продувают ветры.
А ветры здесь с ног валят. Начнутся — и пошло вокруг свистеть-кружить на целую неделю.
В Сибири все так же, как и в Европейской части страны. Только сильно увеличено в масштабе. Если морозы — то жгучие, если жара — то палящая, если дожди — то ливневые, если разливы — до самого горизонта. Звезды на небе тоже большие-большие, лохматые, как на картинках в детских книжках.
В городе всего два двухэтажных дома. В одном мы живем, в другом учимся. Кровати в комнатах в три этажа. Классы тоже не очень просторные. А где теперь просторно? Вся земля сжалась.
Однажды утром мы выходим, как обычно, на поверку. И вдруг:
— Поздравляю вас, товарищи! Немцы под Москвой разгромлены!
Мы кричим «ура», над строем поднимается облако пара. Мороз очень крепкий, холод свободно гуляет под нашими шинелями.
Резво бежим в учебный корпус, настроение праздничное.
В коридоре ко мне подходит Курский, тащит за рукав в сторону, шепчет:
— Сашка, знаешь, какое несчастье? У Тучкова отца убили… Только сейчас телеграмма пришла. Вася еще не знает.
— Крылов, Курский — ко мне! — слышим мы голос старшего политрука.
Тепляков просит нас Тучкову ничего не говорить, разговаривать с Василием он будет сам. Телеграмма, такая, как эта, не первая. Похоронные в школу уже приходили. Но Тучков «мушкетер», наш друг. Я вспоминаю: мы сидим на крыше, и Вася показывает мне фотографию отца. «Не призвали, а сам пошел. Третьего дня подал заявление, вчера получил повестку…»
На уроке астрономии все шумят. К астрономии мы относимся скептически: «Что там о звездах говорить, когда идет война?» А преподаватель стучит кулаком по столу, требует тишины и рассказывает, что недалеко то время, когда человек сможет запустить искусственные спутники Земли.
Спутники для нас — чистая фантастика. Мы считаем нашего астронома чудаком. Он далек от жизни, и небесные дела его волнуют больше, чем земные. Но сегодня вдруг мы узнаем неожиданную новость: астроном написал уже несколько рапортов с просьбой отправить его на фронт. Мы смотрим на него другими глазами. Но на уроке по-прежнему шумно. Тучков галдит, как и все. Он еще ничего не знает о телеграмме, которая пришла из Москвы.
В перерыве мне передают записку: «После занятий быть в горкоме комсомола».
Когда я возвращаюсь из горкома, мне встречается Доронин.
— Сашка, Тучков себе места не находит. Ему плохо. У него парализовалась половина лица.
— Где он?
— Побежал в учебный корпус. Ему в караул заступать.
— Тучкова освободить надо.
— Не хочет.
Утром, после подъема, в коридоре меня подзывает Тепляков.
— Собирайте, Крылов, бюро комсомола. Неотложный вопрос.
— Что случилось, Александр Сергеевич?
По лицу Теплякова видно, что он очень расстроен.
— Ваш Тучков выбросил обойму патронов из винтовки…
Я еще ничего не понимаю.
— Говорит, что в карауле потерял. На самом деле врет. Я знаю, для чего он это сделал: за утерю боевых патронов — трибунал и фронт…
— Александр Сергеевич!
— Не спорьте. Он сделал это нарочно. Собирайте членов бюро.
— А обойма?
— Призовите комсомольцев, чтобы искали. Разве можно такой позор допустить — Тучкова судит трибунал?!
На бюро Тучков сидит злой, красный. Моргает одним глазом, другая сторона его лица неподвижна. Спрашиваем:
