Сегодня на допросе присутствует начальник полиции Курт Венцель, которого Алексей видел уже не первый раз…
Знакомые вопросы ставятся один за другим. Снова пристальный, щупающий взгляд Штропа. Снова мокрые ладони и жутковатое ощущение, что идешь по тонкому канату на огромной высоте. Одно неосторожное движение — и…
В тонких, покрытых светлым пушком пальцах штурмбаннфюрера дымилась сигарета. Он откинулся на спинку стула. Интеллигентное лицо безразлично, только нервно вздрагивают ноздри. Светлые, гладко зачесанные назад волосы, чисто выбритые щеки, маникюр.
Штроп вполголоса беседует с сидящим рядом Куртом, пока другой следователь ведет допрос.
Алексей опустил голову. Он должен был внимательно слушать переводчика, но ухо невольно ловило разговор начальника полиции и Штропа. Сначала они болтали о пустяках: о вчерашней вечеринке в клубе, о каких-то общих знакомых, о письме, полученном молодым офицером из дому. Краем глаза Алексей видел, как пальцы начальника полиции ткнули в пепельницу сигарету, послышался грохот отодвигаемого стула, затем длинный зевок и наконец:
— Знаете, Штроп, мне надоел этот русский тип…
— Признаться, мне тоже…
— Что будем делать?
— Не знаю. Я бы избавился от него.
— Расстрелять?
— Зачем так банально? Есть и другие способы… Например, что-нибудь… подсыпать в тарелку с супом. А?
Как вам нравится?
Гитлеровцы захохотали.
Алексей похолодел. Первым его желанием было поднять голову и посмотреть на противников. Но он не шелохнулся. Сдержался, осененный внезапной догадкой: это проверка, проверка знания языка. И весь только что услышанный диалог с зевком и с небрежным тоном спланирован заранее.
Всем своим существом Алексей чувствовал на себе пристальные взгляды обоих фашистов, жадные, ищущие, напряженные, как бы приказывающие ему взгляды: „Ну вздрогни, пошевелись, подними голову! Ну что же ты!“
„Нет, господа следователи, не выйдет! Старый, изношенный приемчик! Я не подниму головы, краем уха не поведу. Буду рассматривать руки, а вы можете сколько угодно гипнотизировать меня“.
В кабинете стало тихо. На ком-то скрипнули ремни.
Видно, потянулся. Алексей поднял наконец голову.
Главный следователь рассматривал на столе какие-то бумаги, затем нажал кнопку звонка и сказал вошедшему солдату:
— Уведите.
— Ну, каков? — спросил Венцель.
— А может быть, агенты ошиблись. И нет здесь генерала Попова, или он давно уже отправился к праотцам.
— Не исключено, что староста, который первый сообщил, что среди раненых есть русский генерал-майор, спутал фамилии.
Штроп раздраженно махнул рукой.
— Да, эти проклятые русские, польские имена. И не выговоришь и не запомнишь.
…На следующий день хромой военнопленный принес в час обеда бак с похлебкой. Он разлил жиденький суп с крохотными прядями разваренной трески. Алексей заметил, что в его миску он налил из особой кастрюли.
Достав из тумбочки алюминиевую ложку и нагнувшись над миской, Алексей встретился взглядом с сержантом.
Тот весело двигал челюстью. Алексей неторопливо протер ложку краем полотенца.
„Старый, потрепанный приемчик. Дешевый приемчик, господа следователи! Не вам, собаки, провести чекиста!“ — говорил себе Алексей.
Тем не менее у него не было желания прикасаться к миске с супом. Он понимал, что пока еще нужен врагам живой больше, чем мертвый, иначе зачем они стали бы с ним так долго возиться. Но, может быть, он им уже не нужен, и тогда…
Алексей заметил, что сержант пристально наблюдает за ним. Однако, натолкнувшись на взгляд Алексея, поспешно, слишком поспешно опустил глаза.
„Неужели эта курносая сволочь приставлена, чтобы вынюхивать неблагонадежных? Недаром он сразу был мне так противен!“
Обитатели палаты, переговариваясь, гремели ложками. В окна пыльным столбом било солнце.
А что, если действительно фашисты решили избавиться от него? Алексей посмотрел на дымящийся суп.
Обычная водица с треской. Но раздумывать некогда.
Некогда раздумывать…
Алексей зачерпнул ложку супа и медленно поднес ее ко рту.
…Хотя Алексей убеждал себя, что вся эта история с отравлением всего-навсего проверка, он не мог подавить в себе беспокойства. Целые сутки напряженно прислушивался к себе, но никаких симптомов отравления не появилось. Значит, это была действительно проверка. До сих пор он не мог понять, в чем его подозревают немцы. Но теперь думал: если так, то фашисты еще не уверились, что перед ними разведчик или комиссар. Иначе зачем бы им проверять знание языка?.
Но почему у них возникло подозрение? Почему? Может быть, он что-то сболтнул в бреду? И сержант донес…
Теперь ему обязательно нужно убедиться, что его сосед — провокатор, агент, высматривающий в этом крошечном больничном пруду рыбку покрупнее: комиссаров, командиров…
Как же, черт побери, его проверить? И Алексей решил обыскать койку рыжего весельчака, может быть, какая-нибудь мелочь поможет узнать правду…
В сумерках, когда сержант вышел, прихрамывая, по нужде, Алексей сунул руку под матрац. Скользя по металлической сетке, пальцы вдруг наткнулись на холодную рукоять пистолета. Алексей ощупал находку: выступ у курка тонкий, ствол без кожуха. „Немецкий, — догадался Алексей. — Ого, они уже стали вооружать своих русских агентов!“
Да, несомненно, это провокатор, и не мелкий. Ищут кого-то важного.
В ту же ночь в палату пришел Лещевский в сопровождении Риты.
Палата зашевелилась. Все следили за хирургом, который медленно закатывал рукава халата. И только человек в бинтах, у постели которого они остановились, оставался безучастным ко всему, как всегда что-то невнятно и беспомощно приговаривая. Из-под грязного серого одеяла выглядывала его туго стянутая бинтами грудь. Этой ночью, он особенно громко стонал, стаскивал с себя одеяло. Один раз даже привстал на локте и, задыхаясь, крикнул:
— К черту, к черту, надо взорвать… Доложите в штаб… Приказываю, доложите…
Все, что произошло дальше, поразило Алексея своей неожиданностью.
Врач вставил иголку в шприц, а Рита начала разматывать грязный, в запекшихся пятнах крови бинт на руке. Она отшвырнула его, затем расстегнула на раненом гимнастерку. Раненый забился. Алексей услышал, как что-то мягко шлепнулось об пол. Лещевский нагнулся, и Алексей увидел при слабом свете лампочки, которую держала санитарка, в руках у хирурга красную книжечку. Это был партбилет. Наверное, партбилет был зашит в гимнастерку, а теперь нитки истлели и книжечка выпала. Алексей тотчас же перехватил внимательный и даже как бы торжествующий взгляд сержанта.
„Донесет, шкура!“
Шприц, из которого прыснул тоненький фонтанчик, на мгновение застыл на весу.
Лещевский суетливо сунул партбилет под подушку раненого.
Наверное, впервые с той минуты, когда к Алексею после операции окончательно вернулось сознание и способность ясно и трезво мыслить, он с невероятной остротой понял всю сложность ситуации. Всю свою сознательную жизнь чекист Столяров прожил с постоянным ощущением того, что любые обстоятельства можно подчинить своей воле. В самых тяжелых критических моментах его не покидала уверенность в своих силах.
А тут вдруг он перестал быть хозяином обстоятельств.
На его глазах погибает коммунист, советский человек, а он не может помочь, не может вмешаться.
Единственное, что ему остается, — это сжать изо всех сил железный прут на спинке кровати, не выдать себя ни звуком, ни взглядом. Завтра придут за этим несчастным, а потом и за ним, и никто не в силах будет спасти его, как и он сейчас… Потому что он в тылу врага с особым заданием.
Предчувствия не обманули. Алексея: Лещевский, неприветливый, неразговорчивый, был не только хорошим врачом, он оставался советским патриотом. Не будь этого, упавший на пол партбилет он положил бы в карман халата, чтобы передать полиции.
Когда Лещевский и Рита ушли, в палате наступила такая тишина, что Алексей слышал, как пульсировала в ушах кровь. Даже сержант не сказал ни слова. Тишина напоминала ту, которая царит в комнате, где лежит покойник. Да и после укола не пришедший в себя раненый походил на мертвеца. В глазницах и на скулах лежали резкие тени, отчего лицо его казалось словно вырезанным из дерева и потому хранившим неживую, пугающую бесстрастность. Он один только не знал, что произошло.
Алексей, как и все остальные, прислушивался к пугающей тишине, ожидая, что вот сейчас послышится лязг оружия и топот солдатских сапог по коридору.
Прошло полчаса, но никто не приходил. В углу у окна, вздыхая, ворочался пожилой рябоватый человек.
Пружинная кровать под ним скрипела. Рыжий сержант резке приподнялся на локте и, осатанело вращая глазами, рявкнул:
