И оно было присвоено.
Кончилась война, а от синеокого парня ни весточки. Мы искали его повсюду, но ответ был один: убит, убит и убит.
И в послевоенных крымских музеях появилась фотокарточка Филиппа Герасимова, снятая еще в те грустно-тяжелые дни. И говорили посетителям те, кому положено говорить: днем он, Герасимов, летал над немцами на машине, которую можно было сбить пулей малокалиберной винтовки.
Правду говорили.
Убит, убит, убит…
Годы срезаются, как дорожные косяки, — наотмашь. Рубцы на деревьях остались на прежнем месте, только расплылись, свинец остался на прежнем месте, и деревья стареют на корню, начиненные металлом. Идут и идут годы — где был старый лес, звенит молодая поросль, а где дрожали хилые рощицы, скрипят папаши-дубы.
Яйла и та меняет свои залысины, стараясь выглядеть перед курортниками и экскурсантами, бывающими на ней, пококетливее, кое-где обрастая пухленькими сосенками.
И ветер посвистывает песенно, будто слух обрел. Скала Шишко над самой Ялтой, с нее морской простор, как выстрел в горах: ахнешь!
На скале камень-глыба, а на камне том имена высечены — партизанские.
Юркий экскурсовод в узких джинсах ведет группу отдыхающих и на ходу, как автоматную очередь, выпаливает фразу:
— В критический апрель одна тысяча девятьсот сорок второго года к умирающим от голода партизанам прилетел молодой летчик Герой Советского Союза Филипп Филиппович Герасимов. Но потом смерть оборвала путь патриота, но память о нем не померкнет никогда…
И вдруг чей-то решительный и взволнованный голос из группы:
— Как это оборвала?
Десятки голов поворачиваются на голос, осуждающие взгляды: что ты, друг, мол, не понимаешь, что летчик погиб?
— Нет уж, позвольте, в мертвых ходить — не согласен! — Синеокий человек с седеющей шевелюрой шагнул вперед, стал лицом ко всем: — Герасимов Филипп Филиппович. Да, это я прилетал к партизанам на «кукурузнике», это мне присваивали звание Героя!
…На моем письменном столе ожил телефон. Чей-то слишком громкий и слишком взволнованный голос:
— Здравствуйте, товарищ командир! Я — Герасимов, летчик, помните Филиппа Филипповича?
У меня ноги делаются ватными.
И сейчас, когда я дописываю эти строки, по славному Ленинграду шагает синеокий рабочий человек, и мало кто знает, что на его груди в праздничные дни сияет Золотая Звезда Героя Советского Союза.
Итак, связь с Севастополем работала с четкостью хорошо налаженного часового механизма.
Ночь по-южному темным-темна, крупные звезды рассыпаны чуть ли не на вершинах гор — до того небо близко. Пока еще невидимый гудит самолет. На маленькой поляне выложено три костра в ряд, у каждого из них по партизану, в руках спички.
Гул ближе. Вот ярко моргнул бортовой сигнал, раздалась команда дежурного отряда:
— Костры!
Три вспышки пламени. С самолета ответный сигнал: «Понято!»
Открываются шелковые купола. Они раскачиваются под ночным ветром.
— Собирать парашюты!
На поляне вырастает гора торпед-мешков с продуктами, взрывчаткой, одеждой.
Самолет совершает прощальный круг и берет курс на Севастополь. Через час радист подает мне срочную радиограмму: «Усильте разведку на шоссе Симферополь — Бахчисарай. Основная перевозка немцев на линии железной дороги Симферополь — Дуванкой. Примите все меры и нанесите первый диверсионный удар на участке Альма — Бахчисарай. Боевым приветом Октябрьский Петров».
Адмирал Октябрьский и генерал Петров! Теперь вот кто дает нам приказы!
И мосты рвем, и машины семитонные валим в кюветы, и солдат с офицерами убиваем…
Но кричат паровозы, стучат на стыках колеса… Стальной путь живой, немцы там полные хозяева. Правда, дня побаиваются. Пристально следят за воздухом, понаставив даже на полустанках зенитные батареи.
Стучат колеса, подпрыгивают платформы с танками, пушками… Храпит пушечное мясо в серых вагонах.
Дорога тянется по равнине: ни кустика вокруг.
За Басман-горой — бахчисарайцы. Македонский. Все дорожки сходятся к нему, к его мастерам партизанской тактики.
Я снова жму крепкую руку ладного командира. Он с лукавинкой спрашивает:
— А не перекочевать ли тебе к нам со своим штабом, а?
— Возьмешь?
— Испытание боевое выдержишь — возьму.
Смеемся.
В лагере чистота и легкость какая-то. Дай команду: сняться с места, — ей-богу, через пять минут и следа не оставят. И так уйдут, что и не разберешь, в какую сторону ушли.
Перекусили чем… не бог, а Севастополь послал. Македонский вынул карту-километровку и решительно показал на черную и жирную линию, идущую из Симферополя в сторону фронта.
— За этим пришел?
— За этим.
— Так запросто не укусишь — зубы поломаешь.
— Небось прикинул, Михаил Андреевич.
— Дело трудное, — повернулся ко мне Македонский. Лицо его, освещенное красноватым отблеском костра, показалось мне усталым. Да, такие гиганты и то снашиваются.
— Выкладывай, Македонский.
— Божий свет не без добрых помощников.
— Кто он?
Пришел комиссар Василий Черный, вытянулся на лежанке, пахнущей свежим сеном.
— Фу, ножки мои гудят по-стариковски.
— Поговорили? — спросил Македонский.
Черный поднялся, посмотрел на меня.
— Речь о мельнике, ну который прилепился к нам в шурынской мельнице. Помните?
— Еще бы!
— Через него путь к железной дороге. Вот так. — Комиссар знал мельника давно как хорошего специалиста, но человека нелюдимого.
Пока мельника держали особняком, в отрядные секреты не посвящали. Он хорошо знал свое место и любопытства ни к чему не проявлял.
— Ему можно доверять?
— Нужно.
— Старший брательник мельника — будочником на той дороге. И живет прямо у переезда. Вот так-то. — Черный замолчал, зажал губами соломинку.
Мы с Македонским глядим на комиссара: что он скажет окончательно? А Василий Ильич, не скорый на решение, всегда осторожный, молчит, будто испытывает наше терпение.
— Да ты как думаешь? — уже горячился Македонский: ему не терпится получить немедленное «добро» и сейчас же закрутить дело, чтобы пыль столбом пошла.
Черный, по привычке поджав губы, все еще прикидывает «за» и «против».
— Он же мог убежать! Ан нет, помогал нам мукичку перебрасывать на тот берег, — подсказывает Македонский.
— А что ему оставалось делать?
Македонский с отчаянием обращается ко мне:
— Ты начальство главное — приказывай.
Хитер, бес, ведь он в душе уже решил положиться на мельника, а сейчас ищет только официального согласия комиссара. Тут он до конца пунктуален, ему необходимо комиссарское согласие во что бы то ни стало — так уж заведено. А Черный ждет, что я скажу.
— За мельника! — отвечаю ему.
— Видал? — хлопнул ладонями Македонский.
— Попробуем, — соглашается комиссар, кричит: — Иван Иванович, бегом за мельником и ко мне!
Появляется Иван Суполкин, а с ним и мельник в рабочей одежде, низенького неприметного роста, на вид лет тридцати пяти и, видать, болезненный — лицо с желтизной.
— Давно бывал у брата? — допытывается Македонский.
— За два дня до нападения на мельницу.
— Где он работает?
— Известно где, будочником, на железке.
— Как он с оккупантами?
— Водится, — коротко бросил мельник.
— А ты? — вмешивается комиссар.
— А на кой ляд я пришел сюды, в лес?
— Привел случай.
Мельник поднимает голову, строгим голосом:
— А я давно ждал его — вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та — мне. И держал я муку на мельнице, а румынам все брехал: машина поломалась, не смолол еще… Вот и весь мой «случай», товарищ Черный.
Македонский нервно потер подбородок — первый признак признания собственной вины:
— Ты уж нас строго не суди, время такое… Надо к брату идти, подразведать, что и как.
— Приятности мало, коли надо… Не знаю лишь — выйдет ли?
…На третьи сутки мельник вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя, разузнал: немцы дорогу охраняют, но не так, чтобы шибко. Главная беда — трудно подобраться к цели. Надо шоссе переходить, по степи шагать. Охранников туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы фельджандармов, выручило только случайно сохранившееся у него удостоверение, выданное румынским штабом.
Как же нам быть?
Через час явился в командирскую землянку Иван Суполкин — выбритый, с белым подворотничком на гимнастерке, собранный такой.
— На парад, Ваня? — подначил Македонский.
— На железную дорогу.
— Так-таки прямиком?
— А что, командиры? Знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют линию, наконец, там брат нашего человека — мельника. Эшелон на воздух — жив не буду.
