– А если Симеон успеет ярлык получить и в Москву вернуться? С ним ратиться не моги, отца прогневаешь! Как-никак, зять он великому князю, да и Москва пока все договоры исправно блюла.
– Найду видоков, подтвердят, что воевода Можайский хулу на меня возводил. Не против Симеона – честь свою отстоять набегом хочу. Коли Можайск Литве поклониться заставлю – Гедимин простит! С любой родней когда-то возможно поссориться. Я Москве на мече не клялся!
Кейстут усмехнулся:
– Видишь, твоя вера слаба, коли позволяет меч на такой же крест поднимать! Совет тебе перед расставанием хочу дать, брат! У Новгорода еще с отцом Симеона пря началась многолетняя, замути-ка ты ее посильнее. Даже если и вернется московский князь домой, не до Можайска ему будет!
Постоянная сырость, пропитавшая, казалось, тело до самых костей. Вечный мрак, лишь изредка разгоняемый огнем плошки или свечи. Прелая солома вместо пуховой перины, вонючая бадья вместо продуваемого ветерком отхожего места. Новый день наступает не с криком петуха, а со скрипом старых ржавых дверных петель, когда охранник приносит очередную ковригу хлеба и корчагу с водой. Немногословие товарищей по несчастью. Киевский поруб при княжем дворе, плен…
Счет времени потерян. На улицу их выводили изредка либо для короткой встречи с князем Федором, либо когда стражники были свои, русские, и милостиво разрешали посидеть гурьбой на уже жухнувшей травке возле двери. Но, скорее всего, это все же были распоряжения киевского князя, желавшего сохранить полонянников для собственной выгоды.
Иван часто прокручивал в памяти события последних месяцев, свершившиеся с его ватагой.
…Лязг тюремной дверной задвижки. В свете факелов он, проклятый Кадан, в дорогой легкой дорожной кольчуге рядом с тюремным сторожем. За их спинами в сумраке коридора еще чьи-то фигуры. И словно приговор:
– Свяжи им руки. Заткни рты и надень мешки на головы.
– Мои люди нужны?
– Зачем, моих двоих хватит до реки доехать. Дальше сами поплывут…
Нури пытается что-то протестующее выкрикнуть, но свист вынимаемой из ножен стали быстро его успокаивает.
…Мерное покачивание седла под тобой. Сумбур мыслей, постепенно уступающих место одной: «ВСЁ!» Страстные молитвы Спасу, Богоматери, ангелу-хранителю и, словно свершение чуда, в которое уже не веришь, вновь свободное лицо, кинжал, разрезающий путы и неожиданно милое: «Здравствуй, дядя!»
Они оказались у нижних сараевских причалов. Их поджидал Архип со своими людьми и дощаник, оказавшийся маловатым для всех людей и лошадей. Пришлось делать два перевоза. А так хотелось оттолкнуться от уже ненавистного берега и плыть, плыть, плыть…
Утром они погоняли коней прочь от встающего солнца, когда неожиданно столкнулись с конным оборуженным десятком татар, степным дозором, одним из многих, постоянно следящих за Степью. Разномастная группа не могла не привлечь их внимания. Пожалуй, тогда лишь пайцза, прощальный подарок хана Торгула, спасла их от долгих ненужно опасных расспросов. Спасла, чтобы через две седмицы стать причиной их нынешнего положения…
Тогда они уже достигли Днепра и повернули на север. В этих местах царило безвластие, точнее, власть сильного, ибо Орда здесь являла себя лишь во время стремительных набегов или проезда баскака, а Литва, также полагавшая днепровские степи уже своими, на самом деле означала себя лишь в городах. Русичи ехали оборуженными, при ночлегах всегда выставляли дозорного, ночных костров не жгли. С питанием больших проблем не было: степь дарила свежее мясо джейранов, куланов или вепрей, на реке у рыбарей можно было за ногату-другую добыть рыбки. Тосковали лишь о краюхе свежего ржаного хлеба.
Когда вдали завиднелись маковки Святой Софии, Архип предложил:
– Может быть, объедем Киев стороной от греха подальше? К востоку свернем?
– Пошто? Пару дён можно пожить по-людски. В баню сходить, хлеба поесть, церковь навестить, бабу вдовую потискать. Как мыслите, други?
Большинство поддержало Ивана, лишь Архип продолжал гнуть свою линию:
– Бес его знает, как тут пришлых привечают?
– Тут уже Литва, а Гедимин – тесть нашего князя. Пугливый ты стал, Архип, ой пугливый! Мы – купцы, из Кафы домой правимся.
– Пошто не водой?
– Дак это… – не нашелся сразу Иван. – Кому какое дело, как я еду?
Архип тяжело посмотрел на старшого. Покрутил головой, но более ничего не произнес.
Паромщик переправил их на правый берег Днепра, указал на ближайший постоялый двор. Проезжая мимо Софийского собора, древней жемчужины Киева, помнящего и благовест колоколов, когда возвращались витязи с победою из Дикого поля, и дым большого пожара, зажженного рукою Батыя, москвичи не могли не зайти в храм. Они накоротке помолились о спасении душ своих, об удачном странствии, пораженные величием мозаичной «Богоматери Орантской». Приложились к гробнице Ярослава Мудрого. Андрей с интересом рассмотрел надписи на стенах, процарапанные не одним поколением киевлян. Вышли на улицу, щурясь от яркого солнечного света, и не сразу заметили полтора десятка конных, поджидавших у коновязи.
– Кто такие, откуда? – вопросил здоровенный мужик, судя по одежде и манере поведения, старший в группе.
– Купец московский Иван Федоров. Со товарищами вертаюсь домой.
– Купе-е е ц? – оценивающе произнес киевлянин, проводя взглядом по сумам и торокам. – Че ж товару так мало? Прогорел?
– Не без того.
– Ну, и нам тоже надо толику серебра оставить за проезд.
– Вам? Кому?
– Я тиун княжеский Прокопий. Давай, вынимай пять рублей и с богом езжайте дальше!
Все происходящее совсем не было похоже на сбор мыта. Судя по всему, власть князя в Киеве была слаба, раз его тиун занимался посреди города явным мздоимством. Однако споры или ссоры никак не входили в планы Ивана. Согласно склонив голову, он развязал суму с калитой.
Тут случилось неожиданное. Вместе с кошелем из открытого вьюка выскользнула пайцза и золотой рыбкой нырнула к конским копытам. Рот Прокопия приоткрылся от удивления:
– О о о о! А ну, дай-кось сюда! Это ж… откуда она у тебя? Сокол…? Да ты, приятель, птица высокого полета!
Он провел внимательным взглядом по спутникам Ивана и протянул крючковатый указательный палец на Нури:
– Этот узкоглазый – тоже твой дружок? Сдается мне, темнишь ты что-то, паря! Пайцза ханская, нехристь, купец без товара. Соглядаи вы татарские, а не купцы! Кого провести вздумали, бестии! А ну, хлопцы, имаем ворогов и до князя! Пусть дальше Федор сам решает их участь.
– Да погоди ты, послушай…
– Цыц! Годить – не родить! Рот на замок, не то плетью огрею.
– Дозволь хоть с серебром не расставаться, год его копил.
– Ваши лошади и все, что на них, поступает под охрану князя! Далее как он сам решит!
Прокопий хмыкнул, запустил руку в суму, вытащил два татарских сома, прикинул их на руке:
– Это мытное, как и баяли. Вперед!
В окружении гридней москвичи шагом поехали по-над склоном горы. Иван тихонько вопросил Архипа:
– Как мыслишь, может, дать ему мзду великую, чтоб отпустил нас сразу подобру-поздорову?
– Побоится, народу много. Попробуй лучше с самим князем об том перебаять.
Киевский князь соизволил принять их только к вечеру. До этого москвичей поместили в темницу. Ни еды, ни питья не предлагали. От досады на самого себя Иван готов был грызть локти. Приятели молчали, но их осуждающие взгляды жалили сильнее крапивы.
Наконец Иван в одиночестве под присмотром двух воев был доставлен в княжью горницу.
– Сам все расскажешь или на дыбу тебя вздернуть? – с улыбкою, внешне вроде б как даже приветливо, изрек князь Федор. – Кто такой, откуда пайцза, что высматриваешь? Соглядаи ханские? Узбек набег замышляет? Куда, в какую сторону, какими силами? Что за татарин с тобой едет? Ну, говори, не молчи, мне ведь ката позвать недолго. Все одно запоешь, только калекой останешься. Утопить тогда придется из жалости, давно я раков в Днепре не кормил.
Иван не знал что ответить. Наконец решился:
– Послушай, княже! Взял бы ты все, что понравится, да отпустил нас, грешных. Вот те крест, москвичи мы все! Из Орды бежим, оттого и кругом путь держим. Можешь послать с нами людей своих, еще серебра получат.
– А твоего уже давно ничего нет, – хохотнул князь, – все твои монеты и гривны уже в моих бертьяницах почивают. Мне осталось лишь порешить, как с вами далее быть. Сразу головы посносить или…
– За что сносить-то? Мы тебе никакого ж лиха не причинили! А вдруг князь мой спознает про твое лиходейство и тестю пожалуется? Чья тогда голова слетит?
Князь словно не слышал этих слов, продолжая размышлять о своем.
По сути, Федора с полным правом можно было б называть не князем, а князьком. Киев давно утерял свое значение торгового и политического центра, оставаясь после многочисленных татарских разорений малолюдной и бедной вотчиной. Дружина была слаба и воровата, княжьи подати, собираемые с простого люда и проезжих купцов, лишь тонким ручейком питали закрома киевского держателя. Он был собачкой на побегушках у наместника Миндовга Гольшанского. Он вынужден был по-прежнему отдавать выход татарским баскакам. Приграничное положение Киева между великой Ордой и стремительно набирающей силу Литвой, наголову разгромившей два десятка лет назад предшественника Федора – князя Станислава в союзе с Олегом Переяславским и ордынскими тысячами на реке Ирпени, вынуждало лавировать, быть внешне покорным, деятельным и… нищим! Серебро московского странника заранее было обречено на изъятие…
