Вздохнув, она с трудом приподняла голову. Губы шевельнулись, но она ничего не сказала. Есть ли слова, которые способны передать хоть маленькую частицу перенесенного ею?
— Сейтшас ти посмотреть и послюшайт, как заступайт за твой шизнь народ, — тихо сказал Зюсмильх и подошел к толпе. — Кто есть шеланий полютшайт тисяча марки — говорийт: кто она? — крикнул он, указывая на Катю.
Толпа молчала…
— Никто не знайт?
В середине толпы поднялся шум.
— Господа охвицеры, отсель не видно, а меня держат! — послышался голос Аришки.
Женщины дергали ее за волосы, хватали за руки, не пускали. Зюсмильх крикнул солдатам, и те кинулись расчищать для Аришки дорогу.
Растрепанная, красная, с блудливо бегающими глазами, Аришка выбралась из толпы и, взглянув на Катю, с ужимкой хихикнула:
— Она и есть, господа охвицеры, комиссар в юбке — первая комсомолка в городе, Волгина.
Зюсмильх и Корф подошли к Кате. Лицо ее было взволнованно, но не страхом, как они ожидали, — искрящиеся радость и торжество сияли в ее глазах: по нервозности немцев и по этим озерам зарев, разлившимся на небе, она догадалась, что делалось сейчас в районе.
Зюсмильх схватил ее за подбородок.
— Weiter… мольтшать глюпо. — Подражая Ридлеру, гестаповец говорил тихо и вкрадчиво. — Глюпо умирайт для народ, которий… — Он вопросительно взглянул на полковника, не находя нужных слов.
— Продаваль тебя минута опасность, — пожевав, прохрипел Корф.
Презрительная усмешка искривила губы Кати.
— Это сучка, не народ! — Брезгливо взглянув на Аришку, она с трудом приподняла руку и показала на зарево: — Народ там…
Толпа зашумела.
Зюсмильх хотел что-то сказать, но, встретившись с горящими глазами Кати, съежился, плечи его опустились.
— Можешь стоять?
Катя поняла: расстрел!
— Могу, — прошептала она едва слышно.
Что в это мгновение пронеслось у нее в мыслях? Может, вспомнилось сразу все, что она страстно любила в жизни и чего уж не суждено было ей увидеть возрожденным. Может быть, перед глазами у нее встал ее любимый, ее Федя, и память сквозь глухой ласковый шум сосен повторила его вскрик: «Сказка моя голубоглазая!»
Солдаты опустили руки. Катя качнулась, казалось вот-вот упадет. Но, упершись ладонями в кирпичную стену, она устояла.
Весь дрожа, Зюсмильх подал команду. Солдаты вскинули винтовки.
— Родные!.. Народ!.. — с неожиданной силой звонко крикнула Катя.
Грохнул залп. Толпа как-то коротко вскрикнула и замерла, точно у всех разом перехватило дыхание. Дым рассеялся, и все увидели, как со стены над головой Чайки осыпались пыль и крошки кирпича. А Чайка стояла, и лицо у нее было бледное-бледное, глаза расширены.
— Будешь сказать, где партизан? — орал полковник. Катя вздохнула, как бы пробуждаясь от тяжелого сна.
Может быть, только после этого окрика она ощутила горячее биение сердца: оно жило. Страстным огнем загорелись ее глаза.
— Идет Сталин к нам!.. Идет Красная Армия! — прокричала она.
Зюсмильх вновь подал команду, и опять пули выгрызли ямки над головой Кати, осыпая на ее голые плечи пыль и рыжие крошки… Но она стояла, словно вросшая в землю, и голос ее снова пронесся над замершей толпой:
— Помогайте всеми силами родной армии!
Полковник повернул к Зюсмильху разъяренное лицо.
— Идет победа!.. — еще раз прозвучал голос Кати, но уже тише, потом сорвался на шепот: — Прощайте, товарищи!
Люди видели, что еще мгновение — и не станет Кати, рухнет она на снег безжизненным телом.
— Прощай, родная! — выкрикнул высокий старик, стоявший в первом ряду. Он сдернул с головы шапку и поклонился Кате низко-низко, почти до земли, а когда выпрямился, все опять услышали его суровый и по-мальчишески звонкий голос: — Спасибо тебе… за душу твою великую!
Толпа встрепенулась, ожила.
— Да чего же это? Чего смотрим?! — вскрикнул кто-то испуганно. — Дави проклятых!
Старик из первого ряда повернулся к толпе и взмахнул руками:
— Бей!
Солдаты защелкали затворами. Полковник в ярости поднял кулак.
И вдруг… Что это? Близко, на соседней с пустырем улице загремели выстрелы.
— Рус! Партизанен! — воплем донеслось оттуда.
Солдаты испуганно загалдели. Корф побледнел и кинулся к танку. Зюсмильх стоял и, мелко стуча зубами, смотрел то на Катю, то на солдат.
— В сердце! Прямо в сердце! — закричал он. Руки у солдат дрожали.
— Вперед! Вперед! — вырвался на пустырь яростный крик.
Из-за угла, на белом коне, со сверкающей над головой шашкой, вылетел Федя, следом за ним — Николай Васильев. Лицо Феди было искажено яростью и мукой, ворот немецкого мундира расстегнут, голова раскрыта. Ветер трепал его седые волосы, и от коня и от самого Феди густо валил пар.
Катя увидела его, и словно почувствовав необыкновенный прилив сил, шагнула вперед, протянула руки.
— Феденька!
— Пли! — подал команду Зюсмильх.
Катя схватилась за грудь, закачалась. Федя на всем скаку остановил коня и, ничего не видя и не чувствуя, смотрел на клуб сизого дыма, окутавшего то место, где мгновение назад с протянутыми руками стояла Катя.
Наконец дым рассеялся.
Чайка лежала неподвижная. Глаза ее были широко открыты, и казалось, она не умерла, а только притихла и любовалась небом, окрасившимся в цвет народной ярости и гнева.
* * *
Где-то вдали тяжело ухали орудия, в разных сторонах к небу лохмато поднимался черный дым, а вскоре запылал и город, подожженный сразу с нескольких концов.
Отблеск пожарищ осветил пустырь. На красном снегу валялись растерзанные трупы немцев. Голова Зюсмильха была рассечена пополам фединой шашкой. Чуть в стороне валялся кровавый комок, кое-где прикрытый лоскутками одежды, — это все, что оставила толпа от Аришки Булкиной.
«Катина ночь!..»
Прижимая к груди окровавленное тело любимой, Федя мчался мимо горящих домов. Слезы мешали смотреть.
На берегу, у парома, толпа залесчан обступила объятый пламенем танк. Изнутри его несся вопль Макса фон Ридлера, возомнившего было, что русская земля и русские люди покорно лягут под его фашистский сапог.
Красным пятном всплыло над лесом солнце, а в селениях продолжал бушевать огонь, волнами плыл над полями дым.
В страхе метались немцы.
«Катина ночь» продолжалась…
Эпилог
Над Певском развевается знамя — гордое и алое, как катина кровь.
Тело Чайки партизаны перенесли в город и похоронили под сенью густых сосен, которые так любила она при жизни. Здесь простились с ней ее подруги и товарищи, простился Федя.
Все они ушли с красноармейскими частями на запад.
Толпами сходятся люди к этой скромной, но дорогой всем могиле. Пионеры украшают ее цветами. Воинские части, проходя мимо, низко склоняют простреленные в боях знамена.
Часто приходит сюда секретарь райкома Зимин, и еще чаще седая, чуть сутуловатая женщина в черном пальто, с суровым, скорбным лицом.
Если среди прибывших почтить память героини оказываются люди, которые не знают, кто эта суровая женщина, им называют имя, перед которым невольно обнажаются головы: «Василиса Прокофьевна — мать Чайки!» Случается, она рассказывает о Кате, а то просто обведет взглядом собравшуюся вокруг могилы толпу и, глотая слезы, промолвит:
— Сердцем материнским заклинаю… отомстите!
И, видя по суровым лицам, по гневу, разгорающемуся в глазах, что ее наказ будет выполнен, низко поклонится на все четыре стороны и тихо поблагодарит:
— Спасибо вам за это… материнское…
Глухо шумят над могилой сосны. И кажется, что они тоже рассказывают людям о голубоглазой девушке, до последней искры отдавшей свою горящую душу родине, своему народу.
Я не случайно вспомнил о Данко, когда думал о Кате. Данко и Катя — они родные, но разные судьбы у них. Горящее сердце Данко угасло под ногами тех, для которых оно светило. А сердце Кати, любовно поднятое народом, продолжает гореть и светить.
