— О ком? — вырвалось у Юли.
— Да о Кеглере, о Вилли, не ясно разве? Мы его так прозвали — Кегли. Помнишь, тот худой, очкарик, малый, который всегда ходил в черном, словно дьячок. Скрипачом был у нас. Слева, в предпоследнем ряду сидел, как раз рядом с тем Фабиусом… Неужели не помнишь?
— Нет, — произнесла Юли и выбежала из комнаты.
Раз уж нужно поплакать, то лучше, чтобы этого никто не видел. Стыд-то какой! Тамашем Фабиусом считала какого-то Вилли Кеглера! И тот позволял! Какой отъявленный прохвост: самого зовут Вилли Кеглером, а ведет себя, будто он Тамаш Фабиус! Обманщик! Так подло ее обмануть!
В конце мая у Юли появилась новая подружка — Клара Гордон.
Теперь Юли вместе с ней разглядывала витрины на улице Карас. Знакомый гимназист поздоровался с девочками, и Клара, казалось, без всякой связи неожиданно спросила:
— Скажи, кто был твоей первой любовью?
Юли без колебания ответила:
— Тамаш Фабиус…
— Расскажи о нем, — попросила Клара и взяла девочку под руку. — Он был симпатичный?
— Не знаю, — сказала Юли. — Я никогда не видела его.
Перевод В. Гусева
В летние вечера мы, как птицы на проводе, тесно сидели на спинке скамьи и, болтая ногами, играли на губных гармониках. Но лишь только в кустах — под носом у нас — раздавался треск, мы кидались на землю, готовые бежать, удирать со всех ног. Но из кустов выходил не сторож, а он, врун. Дорожек он не признавал. Ходил привольно, как рыбы в морях, топча ухоженную траву, подстриженные кусты, и это нас тоже страшно удивляло. Когда сторож, бывало, гнал его прочь, его обутые в тапочки резвые ноги неслись во всю прыть, а потом, оказавшись на безопасном расстоянии, он лукаво посмеивался в ответ. Спустя какое-то время он вновь выходил из кустов и с самым серьезным видом преподносил нам свои невероятные истории. Если сторожу удавалось его схватить, он молотил его палкой по спине и отводил в полицейский участок на лугу Кеньермезё. Изредка его вызывали повесткой в суд для несовершеннолетних на улице Серб, и тогда мы таращили на него глаза с благоговением и почтительностью. Потом он рассказывал, как полицейский судья обращался к нему на «вы», как просил задержаться в камере на четыре часа. Временами он исчезал и не показывался несколько дней, а когда объявлялся, выпрашивал окурок и, шумно сопя, сообщал, что сейчас живет на острове Маргит, в отеле Палатин, так как дома идет дезинфекция.
— Видели бы вы, какой там потолок!.. Из разноцветного стекла. Сквозь него просвечивает луна. Лежу я на шелковой постели, звезды считаю. А утром звоню, и мне приносят гусиную печень, целую гусиную печень на чудесном серебряном блюде. Швейцар в дверях честь отдает… — рассказывал он, сплевывая сквозь зубы на гравий.
И вдруг появлялся его отец, грубый одноглазый жестянщик, свирепо стегал ремнем и за шиворот тащил домой — до нас еще долго с конца улицы Бержени доносились сквозь тьму горькие вопли мальчишки. Сейчас он выступил из тени кустов на тусклый свет газового фонаря, будто волшебный проказник гном, и единым взмахом руки заставил нас замолчать. На его вытянутой ладони лежал какой-то прибор, черная дощечка которого была исчерчена красными и белыми цифрами. Он стал объяснять его устройство и правила игры, торопясь и нетерпеливо захлебываясь словами.
— Все положили? Ничего больше нет! — кричал он, поднимая брови.
Потом нажал кнопку, и крохотная костяшка, быстро кружась, в несколько минут выронила его восемьдесят филлеров. Тогда он далеко отшвырнул прибор, послал ему вдогонку пренебрежительную усмешку, уселся на скамью и долго смотрел перед собой. Мы угостили его сигаретой и попросили что-нибудь рассказать.
Поглядев на почерненное сумерками небо, пыхнув огоньком, он тихо начал рассказ:
— Едва забрезжил рассвет, я взобрался на гору Шаш, растянулся на белых камнях и стал смотреть, как солнце подползает к шпилю башни. Над городом стлался дым, но он не мог заслонить солнце. Рядом со мной грелись маленькие ящерицы. Было жарко. Я снял майку и прижался спиной к прохладному камню. Вдруг предо мной появилась девушка. Прелестная девушка. В белоснежной блузке, с длинными-длинными волосами, до самого пояса. Они были такого же цвета, как опавшие листья каштана, что растет на большой площадке для игр. Она села рядом и назвала свое имя. Анна. Да, Анна. Я разломил яблоко пополам и одну половинку отдал ей. Мы долго смотрели на Дунай. Он был голубой, как ее глаза. Живет она далеко-далеко, даже с горы не видно. Она показала рукой направление, но я ничего не увидел, только туман и даль. Озеро святой Анны — вот откуда она пришла. В том краю высокие горы и сосны цепляются за облака. Люди живут в маленьких домиках, сторожей нет, лазай по деревьям, купайся в озере. А в озере золотые рыбки… как в зоологическом саду. Она звала меня с собой, сказала, что станет моей женой. Я обещал прийти. Тогда она поцеловала меня в губы и ушла — у нее были дела. Завтра мы с ней уедем, и вы меня больше никогда не увидите…
Он был уже далеко, его маленькую фигурку освещал последний фонарь улицы Лесгес, когда из нас прорвалось возмущение, и мы стали кричать:
— Врун, врун! Врун, врун!
Ночью, укрытые одеялами и забывшиеся дремотным сном, мы витали в блаженных снах, гуляя средь сосен, упиравшихся в небо, где листья каштанов были такого же цвета, как волосы Анны.
…Пролетел год. Мы уже не сидели на спинке скамьи, и наши губные гармоники давно покрылись ржавчиной. Мы смазывали волосы маслом и горящими глазами провожали девочек, выходивших из соседней школы. Голоса наши становились глубже, и мы спорили с азартом и страстью, словно собирались драться; даже когда мы говорили шепотом, этот шепот звучал, как хриплая, старая медная труба, в которую кто-то пытается дуть.
Была среди девочек одна, в которую решительно все мы были влюблены. Ее вьющиеся каштановые волосы, большие удивительные глаза, крохотные белые зубки и острый язычок меня тоже приводили в волнение. Она знала, что красива, и знала, что если заглянет в наши глаза или нечаянно коснется нас крепкими, налитыми руками, или, когда, тесно усевшись на скамью, мы внезапно ощутим тепло ее бедра, у нас, как у мошек, летающих вокруг опаляющего огня, начинает кружиться голова, и, опустив глаза, мы в смятении трем потеющие ладони.
Мы играли в загадки, бегали до потери дыхания к наперегонки, тяжело переводя дух на финише, где стояла она, звонко хохочущая, награждавшая своей милой улыбкой бледного, с блестевшим от пота лбом счастливого победителя. Она играла вместе с нами, а мы проявляли чудеса молодечества и удали, и нам казалось, что мы бросаем вызов жизни, и смерти. Мы дрались крепко сжатыми кулаками, швыряли камни в уличные фонари, разбивая их вдребезги, сразу обеими ногами перепрыгивали через скамьи, поджигали корзину сторожа, в которую он собирал бумажный мусор, накалывая его сперва на остроконечную палку.
Мы курили сигареты одну за другой, долго и глубоко затягиваясь, так что нас постоянно тошнило, а порою казалось, что легче умереть.
Лишь он один оставался прежним.
Когда в сумерки, вытянув длинный шест, фонарщик у последнего фонаря на площади заканчивал свой обычный мрачный обряд, он раздвигал кусты и появлялся перед нами. Мы сидели на скамье, а он прислонялся к дереву и равнодушно сплевывал под ноги шелуху тыквенных семечек. Мы шумно и возбужденно просили его рассказывать. Он откидывал падавшие на глаза волосы и начинал рассказ, а мы умолкали.
— Очень давно был огромный кирпичный завод. Самый большой на свете. Там работало очень много людей, и труба его дымила днем и ночью. Люди ссорились между собой, обижали друг друга. Поэтому вода вырвалась из земли и на рассвете все поглотила. Теперь они работают под водой и никогда уже не выйдут на поверхность… Я был там сегодня, смотрел… Вода гладкая, как зеркало, лишь изредка булькнет кое-где пузырек. Сидевший в лодке старый рыбак сказал, что это озеро не имеет дна. Оно глубокое, бездонное и все поглощает. Уже несколько лет подряд туда ссыпают мусор, но вода его поглощает и снова становится гладкой, как зеркало. Берега его заросли осокой, и в осоке живут птицы. Я лег ничком на дно лодки и пытался разглядеть, что там, под водой, но ничего не увидел, кроме тьмы. Завтра на рассвете я снова пойду и поплыву на дно…
— Ты врешь! — закричали мы. — Под водой нельзя жить! И без воздуха нельзя жить! Врун! Врун! Выдумал плыть на дно бездонного озера!
— Где это озеро? — спросил его один из нас напрямик.
Мы уставились на него, уличенного, с острой радостью мальчишеского злорадства и, посмеиваясь, толкали друг дружку в бок.
А он, как обычно, устремил глаза вверх, словно ожидая оттуда помощи, потом тихо сказал:
— На площади Ленке. На углу улицы Фадрус, где никогда не стихает ветер, который дует из пещер на склоне горы. Там бездонное озеро.
