Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.2, 1981 г.

— А сюда? Сюда, по-вашему, они могут добраться?

— Не знаю. Сюда — не знаю. Но уж в Германию...

— А я думаю, что если они вернутся сюда, то и до Германии доберутся.

— Не пугайте меня, Шумов. Я вижу, вы сегодня не в настроении.

— Что поделаешь... В наше время люди часто тревожат друг друга.

— Ах, Андрей Николаевич! Не зря с вас Сосновский глаз не спускает... Я вас боюсь сегодня. — Она снова засмеялась, а может быть, заставила себя смеяться. — А вдруг вы в самом деле оттуда, а?

— Откуда?

— Вы понимаете. С секретнейшим заданием.

— Например?

— Узнать репертуар нашего театра.

Шумов улыбнулся, словно принимая шутку.

— А если и так? Вы бы выдали меня?

— Ни за что! Я бы стала вашим верным помощником. Передала бы все тексты своих песен, чтобы вы зашифровали их и отправили в Москву. А там бы все поняли, какая я замечательная актриса, и заменили мне смертную казнь вечной ссылкой в Сибирь. Ведь я так люблю зиму, снег...

Наклонив голову, он старался уловить, что в ее словах напускное, а что прорывается из души, искаженное страхом, с надеждой, в которую не верится, но которую и невозможно вырвать окончательно.

— Ну что ж, — сказал он, поддерживая все тот же нарочито несерьезный, а на самом деле совсем не шутливый тон, — если вы готовы стать моим верным помощником, я предлагаю вам серьезное испытание.

— Я согласна.

— Мне хочется увидеть вас в послезавтрашнем концерте.

— Так в чем же дело?

— Концерт предполагается только для немцев.

— Ерунда. Если вы хотите... Вы не шутите? Вы хотите послушать меня послезавтра?

— Да.

— Ну конечно, приходите! Я буду страшно рада. Хоть одно лицо среди этого множества немецких физиономий. Приходите! Вы принесете мне удачу, правда?

— Посмотрите, кажется, пошел снег! — Вера вскочила и выключила свет, потом подняла маскировочную штору.

Шумов был рад, что она больше не говорит о послезавтрашней удаче. Он посмотрел в окно. Там действительно кружились крупные мягкие снежинки.

— Снег! Снег! — радовалась Вера. — Ну идите же сюда, посмотрите!

Шумов подошел к окну.

— Здесь редко бывает такой красивый снег. А в этом году совсем рано... Как хорошо, правда? — Она положила голову на его плечо. — Неужели вы не ощущаете, как коротка наша жизнь? Мы так много говорим о завтрашнем дне... Об успехе или о смерти... Но ведь есть и сегодняшний... Может быть, единственный... наш...

А тем временем Константин Пряхин, положив под подушку пистолет, лежал дома на койке и ждал Шумова. На сердце было неспокойно. Пришло это непривычное для него состояние после ареста и гибели Лены. В эти дни начал он понимать то, о чем раньше не думал. Нет, не страх пришел к нему. Рисковал он и раньше, каждый день, и хорошо знал, на что идет. Но раньше риск был иной, боевой, в котором природное бесстрашие, бесшабашность подавляли всякие сомнения. Когда на похищенном немецком мотоцикле в парике и мундире из театрального реквизита вылетал он наперерез бургомистру, страха и в помине не было, напротив, опьянял восторг смелости. Константин был из тех людей, что неустрашимы в самостоятельном действии. Но теперь было иное. От его действий почти ничего не зависело, жизнь его находилась в руках хрупкой девочки, которую в то время как он спал, ел и дышал воздухом, нещадно пытали, и одного ее слова было достаточно, чтобы вооруженные до зубов люди вскочили в машины и помчались сюда, чтобы окружать, ловить и убивать его, Константина, а он мог только ждать, стиснув зубы, ну и убежать на худой конец. Впервые попал он в положение, когда не собственное его мужество определяло, жить ему или не жить, а поведение другого человека, которому выпало страдать, чтобы он продолжал жить.

Позже вернулся Шумов. Он разделся в прихожей, стряхнув снег с черной фетровой шляпы, и прошел в комнату Константина.

— Не спишь?

— Нет. Что вы так поздно?

— Все в порядке? — спросил Шумов вместо ответа.

— Да, в ажуре. Пришлось покопаться в угольке, подвал-то штыбом засыпан, зато своими руками каждый проводок проверил. Как говорят в авиации, есть контакт! Эх, самому бы машинку включить!

— Ты же знаешь...

— Знаю. А вы пропуск достали?

— Да. Но тебе тоже сложа руки сидеть не придется. Есть работа.

Константин обрадовался:

— Всегда готов!

— Рыночный спуск знаешь?

— Еще бы!

— Завтра ты должен захватить там гестаповского офицера.

— Живьем?

— Обязательно. Будешь ждать его у шлагбаума на железнодорожной ветке. Он подъедет на машине «опель-капитан». Один. У шлагбаума притормозит. Ты открываешь дверцу машины, обезоруживаешь его и похищаешь.

Константин свистнул негромко:

— А если он не захочет... похищаться?

— Захочет. Это наш человек.

— Выходит, петрушку валять будем? — спросил Константин разочарованно.

— Это важная операция. Офицер — очень ценный сотрудник. Немцы не должны сомневаться, что он погиб. Поэтому операция сопряжена с риском. Вас должны видеть, но вы должны уйти. Понимаешь?

— Приблизительно.

— Выедешь на берег. Там машину — в море, а сами пещерами сюда. Здесь все и встретимся.

Потом они уточнили вполголоса детали. Можно было и вздремнуть перед рассветом, но у Константина снова прорвалось что-то; понимая, что таких вопросов не задают, спросил:

— Андрей Николаевич! А если...

Замялся.

— Что, Костя?

— А вдруг они выпускать из театра не будут?

Шумов усмехнулся, подумав: «А ведь он совсем молодой!»

— Ручаться за них не могу. Но волков бояться — в лес не ходить.

— Понятно. Простите, что глупо спросил. Вы на этой работе давно?

— Считай всегда.

— И всегда вот так?

Он не сказал «опасно» или «страшно», но Шумов понял.

— По-разному. Ну а в общем... «Вихри враждебные веют над нами». Помнишь?

— Помню. «В бой роковой мы вступили с врагами...»

— Вот именно. Кто кого, Костя. Третьего не дано. Так что отдыхай, перед серьезным делом нужно выспаться. Очень помогает. — И он начал развязывать галстук.

— Обратите внимание на это место, — сказал Сергей Константинович Лаврентьеву, высовывая руку в окно машины.

Лаврентьев посмотрел и не заметил ничего примечательного. Справа на открытом пространстве располагался Дворец спорта с флагами спортивных обществ, поднятыми в честь всесоюзных соревнований, слева начиналась улица, застроенная девятиэтажными домами из сборных конструкций, с лоджиями, увешанными вопреки архитектурному замыслу бельем.

— Здесь мы должны были бы снимать, — продолжал режиссер, — но, увы, время не заботится о нуждах кинематографа. Это место последнего подвига Константина Пряхина.

«Здесь? Неужели здесь?»

Лаврентьев обернулся, но и через заднее стекло не увидел ничего знакомого.

— Бывший Рыночный спуск... Тут Константин в самый день взрыва похитил и уничтожил шефа гестапо.

— В самом деле?

— Да... Чертовски красивая операция! Точный расчет, дерзость и хладнокровие. Все внимание немцев привлечено к театру, а здесь, на полупустынной окраине, пока силы охраны стянуты в центр, Пряхин выслеживает и фактически без труда ликвидирует, считайте, главного карателя!

Нет, так считать Лаврентьев не мог. Но он знал, как возникло заблуждение. Не ему было роптать на него. Это заблуждение спасло Лаврентьеву жизнь.

— Тут была старая церковь, заброшенное кладбище, булыжные мостовые. Представляете, какая натура? А застроили бетонками...

И этого сожаления Лаврентьев разделить не мог. Теперь он вспомнил, где они находятся, и то, что помнилось, никак не вызывало щемящей грусти по прошлому.

— Он ведь погиб...

— Пряхин? Да. В тот же день, но это трагическая случайность.

— Вы так думаете?

— Конечно. Хотя в сценарии иначе. Мы решили не вводить случайные причины, отойти от фактической событийной канвы. Хочется показать смерть Константина в связи с его характером, притом кинематографически выразительно.

— То есть?

— Будет погоня. Немцы пытаются взять Константина живым и освободить гестаповца. Это дает нам целый ряд возможностей...

— И чем кончается?

— Константин, блокированный преследователями, бросает машину с откоса в море.

— А гестаповец?

— Они погибают вместе.

Немцы тоже считали, что гестаповец погиб в машине, сброшенной в море. Но все остальное происходило иначе...

Там, где они только что проехали, действительно были когда-то и церковь, и кладбище, и булыжник. Кладбище закрыли еще в двадцатые годы, и местные газеты много писали о планах переустройства запущенной окраины, носившей название Рыночного спуска, куда до революции крестьяне из близлежащих деревень везли свой нехитрый товар. Сначала в газетах говорилось об огромном, призванном поразить капиталистическую Европу Рабоче-Крестьянском Дворце культуры имени Диктатуры пролетариата. Печатались даже снимки, изображающие смелое сооружение, внешним видом напоминающее гусеничный трактор. Потом, в общем-то справедливо, сочли неуместным воздвигать очаг культуры в прямом смысле на костях и стали писать то о проекте не менее замечательного парка-дендрария, куда предполагалось свезти уникальные растения из разных стран мира, то просто о городском парке с фонтаном и бетонными скульптурами физкультурников.