Вячеслав Подкольский - Вечером

Вдова капитана Анфиса Игнатьевна Домбровская углублена в раскладывание пасьянса. Домбровская — женщина ещё нестарая, с крупными чертами лица, с огромной бородавкой на подбородке и в черепаховом пенсне с толстейшими стёклами, какие употребляют сильно близорукие люди. Рядом с ней — старшая дочь, Анюточка, довольно миловидная шатенка, штопает чулок и время от времени глубоко вздыхает. Около Анюточки на кресле храпит собачонка, толстая, на коротеньких ножках, с вылезшей от старости шерстью, очень похожая на раздутый пузырь волынки. Домбровские не чают в ней души; эта общая семейная любимица. В комнате холодно. Старая лампа, с пыльным зелёным абажуром из папиросной бумаги, слабо освещает дряхлое рыжее фортепьяно с подвязанной верёвочками педалью, ободранный диванчик с такими же креслами и неизменную «горку» с фарфором, полинялыми бонбоньерками, пасхальными яичками, флакончиками и т. п. остатками былого благополучия.

Младшая Домбровская, Варя, гимназистка пятого класса, с курчавыми, распущенными волосами, как у дьякона, какая-то широкая, неуклюжая, вследствие переходного возраста, который всегда так портит девочек, отчаянно зубрит в спальне урок из истории. Она упёрла свои толстые ноги в стену и как маятник раскачивается на стуле, с ребячьим страхом оглядываясь по сторонам, в ожидании привидения.

В ненарушимой тишине вечера Варин голос разносится по всей квартире, как надоедливое жужжанье мухи и долетает даже до нахлебника-студента, который, сверх обыкновения, остался сегодня дома и напевал излюбленные оперные арии, то размышлял о бесцельности жизни, словом, находился в том состоянии, когда заложены плед и часы и когда знаешь, что негде взять полтинника, между тем фантазия раздувает в яркое пламя всевозможные аппетиты, молодость бьёт ключом, и нет ей исхода из этой крохотной, грязной комнатки с железной печкой, с промёрзлыми стёклами, с кучами запылённых лекций и жёсткой кушеткой вместо кровати.

В маленькой кухоньке, едва освещённой закоптелой лампочкой, единственная прислуга Домбровских, старая престарая нянюшка, сухая и длинная как шест, со слезливыми, бесцветными глазами, моет посуду, вздыхает, охает и, по привычке думать вслух, бормочет себе под нос густым, старушечьим басом, раздражая студента ещё более, чем зубрение Вари.

Студент вскакивает и начинает взволнованно шагать по комнате, мысленно проклиная старуху и грозя кулаками по направлению двери.

Заслышав шаги нахлебника, Дамка долго ворчит спросонья и, наконец, заливается злобным, пронзительным лаем.

Анфиса Игнатьевна смешивает карты, Анюта прекращает работу, и обе принимаются успокаивать любимицу. Жужжанье Вари и бормотанье нянюшки на минуту стихают, но лишь только по-прежнему настаёт тишина — начинаются снова.

— А, чёрт побери вас! — ворчит студент, похрустывая пальцами и нервно ероша волосы. — Ведь вы до сумасшествия довести можете… Нет, довольно, довольно, надоело мне это! Надо расстаться с вами… И чего зубрит, чего зубрит?! — чуть не вскрикивает он, останавливаясь и вопросительно разводя руками. — Зачем? К чему? Какой смысл этого зубрения, глупого, бестолкового, никому не нужного? Прозубрит восемь лет так же как Анюточка и сядет рядом с маменькой в ожидании жениха… И долго придётся ждать вам, ох, как долго! Обивка на мебели окончательно разлезется, фортепьяно упадёт на бок, Дамка совершенно облысеет, у маменьки выпадут зубы, Анюточка высохнет… Ах, как это скучно, жалко, бессмысленно! Ну, а ты чего бормочешь, старая? Ведь ты третий год издеваешься над моими нервами! Тебе сгнить давно пора! Какая от тебя польза? Какой смысл твоего существования?

— Посмотри, посмотри, как прекрасно вышло, Анюта! — с искренней радостью восклицает вдова капитана. — Письмо с приятным известием, бубновый король на сердце, десятка треф, туз червей… Вот только эта дама мешает, проклятая… Есть у неё какое-то недоброжелательство… Ах, досада какая! Да нет, нет, смотри: она тут вовсе не причём… валет червей, десятка треф… Я и не разглядела… Конечно, конечно, смотри пожалуйста, это просто прелесть!

Девушка неохотно отрывается от работы и рассеянно смотрит на пасьянс. «На картах у нас никогда не выходит плохо, — думает она с иронией, — всегда приятные известия, деньги, неожиданности, только в жизни-то нашей не бывает этого»… «А, вдруг, теперь не обманут?» — мелькает ей невольно, и она уже с вспыхнувшим интересом начинает рассматривать карты, которые постоянно обманывают, которым и верится и не верится.

Между тем сама Домбровская приходит в настоящий восторг и с упоением шепчет:

— А, ну, как первого-то января двести тысяч выиграем!

У неё остался после мужа билет. Она уверена, она предчувствует, что когда-нибудь выиграет и живёт этой мечтой.

Какое это будет необычайное, захватывающее счастье после того жалкого существования на крошечную пенсию, которое они влачат теперь без возможности не только выезжать и принимать у себя, не только пользоваться хоть изредка самыми невинными удовольствиями, но и не ходить в худых башмаках и в перешитых наизнанку платьях. Все знакомые, которые смотрят на них теперь с сожалением или гордостью, станут заискивать, унижаться пред ними, вся блестящая молодёжь, которая не обращает на Анюточку никакого внимания, будет ловить её каждое слово и считать за счастье поднять её платок или перчатку. Домбровская забывает даже шагающего за стеною студента, который не дальше как утром казался ей недурным женихом для Анюточки. Очень нужно студента! Найдётся и не такая партия.

Но Анюточка не заносится так далеко в своих мечтах, рассматривая карты. Ей уже прискучили бесплодные ожидания пресловутого выигрыша, о котором мечтает мама со смерти папы. Она не верит в двести тысяч. Куда уж тут! Достать урок или другие занятия, чтобы иметь возможность сшить приличное платье и раза два в сезон побывать в театре, и то уже было бы счастье!

А Варя всё зубрит, раскачиваясь на стуле и ожидая привидения, студент всё шагает, волнуется и доискивается смысла жизни, вообще, и окружающей в частности.

Нянюшка, охая, входит в комнату, сердито ставит в буфет посуду и сердито обращается к барыне своим басовым, старческим голосом:

— Дров нет, Анфиса Игнатьевна, покупать надо.

— Как? Неужели все? — испуганно спрашивает вдова капитана, тараща на нянюшку свои круглые, близорукие глаза.

— Дня на два, может быть, хватит, а больше нету.

Чудные мечты о приёмах, выездах, и блестящей толпе Анюточкиных поклонников заменяются неотразимой действительностью. Что теперь делать? Домбровская никак не ожидала подобной неприятности. Она думала, что, как всегда, до получения пенсии, придётся задолжать мяснику, водовозу, булочнику, но относительно дров была совершенно спокойна, так как полторы сажени им хватало ровно на месяц. Негодование душит её, ей хочется на ком-нибудь излить его, и она обрушивается на старую нянюшку, преданную, неизменную, которая всегда является козлом отпущения во всех подобных случаях.

— Куда же ты их девала, старая? За чем же ты смотришь? Хозяйское добро, видно, нипочём тебе?!

— Куда я девала! — обиженно басит нянюшка. — Куда девала! Знамо дело, не съела!

— Нет, уж извини, после этого только и остаётся предположить, что съела! Помилуй! Ты сама посуди…

— А насчёт хозяйского добра вы мне такие слова не говорите, вот что! — перебивает нянюшка. Она уже подносит к глазам передник и начинает всхлипывать. — Сам покойный барин доверял мне… как денщики-то, да кухарки-то были… Скажет, бывало: «Поглядывай за ними, Артемьевна»… И у Артемьевны ни один кусочек, ни одна щепочка не пропадёт, а не то что бы что!.. Помните, денщик-то Филатов был, да сливочное-то масло пропадать стало…

— Всё это прекрасно, всё это отлично! — взвизгивает Домбровская. — Всё это было и быльём поросло! А как ты поступаешь теперь? Как, как? Тебе хочется, чтобы я написала слёзное прошение и пошла с ним клянчить на бедность? Ты этого добиваешься? Так знай же, голубушка: я вдова ка-пи-та-на, и этого никогда не будет! Никогда, никогда! О, Боже мой, до чего мы дошли! До чего ты довела нас! — и она с отчаянием всплёскивает при этом руками.

Старушка оскорблена в своих лучших, благороднейших чувствах. Она с укором трясёт седой головою и едва произносит от горьких, обидных слёз обычную угрозу, которую слышат от неё уже многие, многие годы:

— Б-Бог с вами! Б-Бог с вами! Уйду… уйду от вас… Ищите себе слугу вернее меня…

И нянюшка действительно уходит… в кухню. Там она даёт простор своему горю и изливает старую, изболевшую душу, перебирая вслух всю прошлую жизнь, свои заслуги и молясь ежеминутно за упокой души барина. Припомнив и перечислив всё, что сохранила её старая память, она начинает торопливо связывать в узелок имущество, состоящее из двух заплатанных рубашек, платьишка, нескольких пар чулок, выцветшей шали, кофтёнки и засаленной табачной коробочки, в которой вместе с двумя двугривенными хранится всякая дрянь, вроде металлической скобочки, кусочка сургуча, расколотой пуговицы и т. п.