Владимир Викторович Орлов
Трусаки
Рассказ
Владимир Викторович Орлов - один из самых самобытных писателей нашего времени. Используя приемы фантастики и романтического реализма, он пишет о творчестве, о положении художника в обществе, о любви, о любимой Москве. Романы Владимира Орлова изданы во многих странах мира.
Во второй том Собрания сочинений вошел роман "Происшествие в Никольском" о судьбе юной Веры Навашиной, о драме, произошедшей в ее жизни, и о том, что никогда не поздно по-новому взглянуть на свое предназначение, а также рассказы, написанные в разные годы "Что-то зазвенело", "Трусаки" и "Субботники".
Долго меня стыдили. Все уже бегали - и Евсеев, и Короленков, и Москалев с Долотовым, и Ося, а я нет. Сначала меня уговаривали, предъявляли мне свои животы, сопоставляли их с моим, и выходило, что их животы в чем-то стали меньше. Я им завидовал. Милые мои трусаки начали даже приобретать подтяжки, выстаивая очереди в Столешниковом переулке. А я все не бегал. "Эдак ты докатишься, - говорила мне жена. - Посмотри, на кого стал похож". Я смотрел. Какой был, такой я и остался, остановился в развитии. Но уж одно это было плохо.
И я решил бежать. Хотя к тому времени бег трусцой и стал выходить из моды. Некоторые из моих знакомых, отбегав, отпускали уж усы. Кто под Бальзака. Кто под запорожского лихого сечевика. Иные, волевые, совмещали усы с бегом. Иные все еще бегали натощак, просто так. Вот и меня умными словами жена убедила присоединиться к ним. На усы, в особенности запорожского романтического покроя, она не надеялась.
Но я человек застенчивый и ранимый. Представлю себе, как я в бежевом пыльном костюме и в дурацкой вязаной шапочке с заячьим хвостом-помпоном - по совету женского календаря - побегу по останкинским асфальтам и грязям, так мне дурно становилось. Виделись сразу прохожие. Один с деловым чемоданом, какой-нибудь хлыщ, физик или биолог, которому и по ночам снятся дрозофилы, останавливался, глядел на меня и смеялся: "Ну и экземпляр!" - при этом он наверняка думал, что и днем, вспоминая обо мне, будет смеяться. Мальчишка с портфелем тыкал в мою сторону пальцем и орал приятелям: "Смотрите останкинский Борзов!.. Марк Спитц!.. Брат Знаменский!" Служащая барышня фыркала, не стесняясь, в лохматый краешек пончо. Бабка, спешившая на рынок за картошкой, шарахалась от меня и крестилась, как сорок лет назад, когда в своей мелекесской деревне увидела аэроплан. А я готов был ей ответить на ходу: "Сама не лучше выглядишь, старая дура..." Вот такие видения возникали в моей голове при мыслях о первом забеге.
Я все оттягивал его. А для того, чтобы вконец не отказаться от благородной и выстраданной идеи, бегал по утрам по квартире. Задевал хрупкую зеркальную вешалку, сбивал парфюмерию. Жена не выдержала и сказала:
- Я понимаю, ты стесняешься бегать один. Но, может быть, ты с кем-нибудь объединишься? Может, в компании тебе будет легче начать?
- С кем же это?
- Ну с кем... Вон ведь в нашем дворе сколько бегает... И Евсеев, и Короленков, и Москалев с Долотовым, и Ося, наконец...
- Ну ладно, - вздохнул я. - Действительно, может, попробовать с Евсеевым?..
Я пошел к Евсееву. Благо тот жил этажом ниже.
- Ну что ж, давай, давай, - сказал Евсеев. Тут же он рассмеялся и подмигнул мне, как члену одной с ним масонской ложи. - Ты тоже, значит, любишь с утра?
- С утра... - неуверенно сказал я. - Если выдержу, то и перед сном можно будет... Специалисты так и советуют...
- Кто любит с утра, - захохотал Евсеев и опять подмигнул мне, - тот уж и вечером непременно!..
Назавтра утром, в восемь, сделав для храбрости под музыку репродуктора неуверенные движения руками, шеей и туловищем, я пришел к Евсееву. Был я в спортивном виде, в кедах на шерстяной носок. Жена, как боевая подруга, выйдя на лестничную клетку, провожала меня на подвиг. И я волновался. Евсеев уже ждал. В нашем доме он выделялся цветущим видом вечного везуна, громким голосом на собраниях жильцов, а зимой еще и пыжиковой шапкой. Да еще он любил петь в подъезде. Слов он не знал, но пел от души. Как выносит мусор или пищевые отходы, так и поет: "Блоха! Ха-ха-ха-ха!" И стекла звенят. А как спустит мусор в трубу, так обязательно добавит: "А мы их, брат, дав-и-и-ить!" Все у него ладилось, и ладони от жизненных удовольствий он часто потирал с такой оптимистической энергией, что вот-вот, казалось, мог оделить всех огнем. Этакий Прометей. Заведовал он прудами в пригороде, ездил туда на машине и иногда говорил с нескрываемой радостью: "Утка - не птица, рыба - не кашалот!" Наверное, так оно и было.
- Вот... Я готов... - робко сказал я.
Евсеев оглядел меня с кед до заячьего хвоста и счастливо засмеялся:
- Давно бы пора включиться!
Жена Евсеева, Верочка, высунувшись из открытой двери, улыбнулась мне:
- Вы уж со Славы берите пример. Он два года бегает, и всегда бодр, и хороший семьянин.
- Ну пошли, пошли! - подтолкнул меня Евсеев, ноги его ходили ходуном, видно было, что ему уже невтерпеж.
- На лифте поедем? - спросил я.
- На каком лифте! Бегом по лестнице! Мы и так уже выбились из графика!
И он полетел впереди меня, не оглядываясь. Звук его шагов был громким и мощным, весь дом слышал, что бежит именно Евсеев.
Двор наш большой, весь в зелени, под тополями и каштанами, мятыми северным ветром, уложена бетонная тропинка. Вот по этой тропинке и пустились мы в радующий душу и мускулы первый мой забег. "Колени, колени выше! Ступай на носок! И толкайся, толкайся сильнее!" - кричал мне Евсеев на ходу и, оглядываясь, улыбался, словно был счастлив оттого, что я наконец приобщился к славному делу. Ах, как он красиво бежал! Шаг его был упруг и высок, сильное, здоровое тело чувствовалось под синим шерстяным олимпийским костюмом с белыми полосками на воротнике, дыхание было ровным и легким. И мне было хорошо. "Как здорово, что я начал!" - думал я и был готов бежать сейчас от Останкина до Мытищ, ничего бы, наверное, кроме удовольствия от бега, не испытывая.
- Стой! Куда ты так несешься! - услышал вдруг я. - Мы ведь уже за угол забежали...
Действительно, мы были уже за углом белой соседней башни. Евсеев бежал сзади, и не бежал вовсе, а так, семенил.
- Да не спеши ты! Какой удалец! Смени темп. Нам еще надо сберечь силы на обратную дорогу. Они нас теперь не видят... Впрочем, твоя жена и вообще тебя не видела... Ваши окна на южную сторону...
Я тут же остыл, семенящим шагом потащился за Евсеевым и почувствовал, что ноги у меня - бетонные, сердце - колотится, а дышать нечем. И не тридцать мне лет, а все семьдесят.
- Ничего, ничего, - подбодрил меня Евсеев, - сейчас добежим... Это с непривычки дорога длинная...
Внутриквартальными проездами мы одолели еще полверсты, и Евсеев как бежал, так и забежал в подъезд незнакомого мне дома. И меня рукой поманил.
- Теперь на пятый этаж, - сказал он и, заметив мой испуг, добавил: - На лифте... На лифте...
Я и в лифте по наивности хотел было бежать на месте, но Евсеев, покачав головой, наступил мне на ногу: "Хватит. Экий неугомонный!" На пятом этаже он нажал кнопку звонка. Толстый, одетый уже на службу человек открыл нам дверь.
- Что-то ты долго, - сказал он Евсееву.
- А вот, - засмеялся Евсеев и показал на меня. - Нашего полку прибыло! Спарринг-партнер!.. Проходи, проходи, ноги вытирай и прямо на кухню! Знакомься...
И он затолкал меня в квартиру к приятелю.
На кухне у того на столе стояла бутылка "Старки", граненые стаканы, только что мытые, с капельками воды на донышках, а рядом лежали соленые огурцы, ломти орловского хлеба и серебряная кожа вяленого леща, для запаха.
- Разливай, - сказал Евсеев. - Ба! Да у нас "Старка" сегодня! Одну купил?
- Одну! Как же! Очередь выстоял, - сказал приятель. - Сколько в портфель вошло. На девять забегов хватит.
- Ну давай, давай, лей. А то нам еще бежать. Не то что тебе, лодырю!
Приятель, готовый на службу, разлил водку забытого цвета в стаканы, и один из стаканов Евсеев протянул мне. Стакан я невольно взял, но тут же спросил:
- А мне-то зачем?
- То есть как? Ты не пьешь, что ли?
- Пью... - смутился я. - Но ведь не с утра...
- А зачем же ты тогда бежал? - спросил Евсеев.
Он расстроился и смотрел на меня укоризненно, даже сурово, как бог знает на кого - как на провокатора или на лазутчика. Или хуже того. Как на человека, который только прикидывается пьющим.
- Я для здоровья бежал, - сказал я неуверенно. - Я за тем бежал, за чем ты бегаешь два года...
- Ну! - загремел Евсеев. - Стал бы я бегать, если бы жена разрешала мне пить дома! А приятель мой - холостяк... Стал бы я бегать! К лешему мне этот твой бег! И на костюм вот пришлось тратиться... Семьдесят рублей... Бегать! Фу ты, дрянь какая! Главное, для здоровья! Вот что для здоровья! И для бодрости! Пей. И не ломайся. Мужик ты или не мужик? Или ты не мужик?
- Мужик... - вздохнул я.
Выпили. Закусили. Серебряную шкурку леща понюхали по очереди.
- Утка - не птица, рыба - не кашалот! - торжественно и смачно провозгласил Евсеев и с упоением потер руки. Удивительно, отчего из его ладоней не вырвалось пламя. Этакий здоровяк, подумал я, он и на руках сможет теперь домой дойти!
